Неточные совпадения
Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин
не то что был
не весел, он был стеснен. С тем, что было у него в душе, ему жутко и неловко было в трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, Татар — всё это было ему оскорбительно. Он
боялся запачкать то, что переполняло его душу.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков
боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков и
не знаешь их нравов: так и я.
Матери
не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками;
не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто
боялся,
не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и
не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Теперь она
боялась, чтобы Вронский
не ограничился одним ухаживаньем за ее дочерью.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он,
боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
Она
боялась, чтобы дочь, имевшая, как ей казалось, одно время чувство к Левину, из излишней честности
не отказала бы Вронскому и вообще чтобы приезд Левина
не запутал,
не задержал дела, столь близкого к окончанию.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне
бояться? Я ничего дурного
не сделала. Что будет, то будет! Скажу правду. Да с ним
не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
— Да
не говори ей вы. Она этого
боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто
не говорил вы. Боже мой, что это за бессмыслица на свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новыя учреждения, эти мировые судьи, земство, что это за безобразие!
— На том свете? Ох,
не люблю я тот свет!
Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я
боюсь смерти, ужасно
боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она
боялась рассудком. Она ничего
не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
То напряженное состояние, которое ее мучало сначала,
не только возобновилось, но усилилось и дошло до того, что она
боялась, что всякую минуту порвется в ней что-то слишком натянутое.
Определенного ничего
не было, но Степана Аркадьича никогда почти
не было дома, денег тоже никогда почти
не было, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она уже отгоняла их от себя,
боясь испытанного страдания ревности.
Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним тактом, заметив, что Левин
боялся разговора о Щербацких, ничего
не говорил о них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он
не смел заговорить.
— И
не думала и
не думает выходить замуж, а она очень больна, и доктора послали ее за границу. Даже
боятся за ее жизнь.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я
боюсь, как бы тот
не отказался даже. Ведь это
не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет
не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Как будто было что-то в этом такое, чего она
не могла или
не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он
не любил и
боялся и которая давала ему отпор.
— Что ж делать, по вашему? — спросила она с тою же легкою насмешливостью. Ей, которая так
боялась, чтоб он
не принял легко ее беременность, теперь было досадно зa то, что он из этого выводил необходимость предпринять что-то.
— Нет, вы
не ошиблись, — сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы
не ошиблись. Я была и
не могу
не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я
не могу переносить, я
боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что хотите.
— Позор и срам! — отвечал полковник. — Одного
боишься, — это встречаться с Русскими за границей. Этот высокий господин побранился с доктором, наговорил ему дерзости за то, что тот его
не так лечит, и замахнулся палкой. Срам просто!
Когда она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и
боясь, чтоб это известие
не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара.
Ему совестно было оставлять брата одного по целым дням, и он
боялся, чтобы брат
не посмеялся над ним за это.
Левин слушал брата и решительно ничего
не понимал и
не хотел понимать. Он только
боялся, как бы брат
не спросил его такой вопрос, по которому будет видно, что он ничего
не слышал.
Она
не знала иногда, чего она
боится, чего желает.
Боится ли она и желает ли она того, что было, или того, что будет, и чего именно она желает, она
не знала.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. — Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что для того чтобы
не было скучно, надо
не думать, что будет скучно. Это всё равно, как
не надо
бояться, что
не заснешь, если
боишься бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.
Он сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого; и вместе с тем, говоря это себе,
боялся —
не дурно ли это?
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский
не должен
бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
Он чувствовал, что если б они оба
не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что умру; но
боюсь,
боюсь,
боюсь!» И больше бы ничего они
не говорили, если бы говорили только по душе.
Он всю эту неделю
не переставая испытывал чувство, подобное чувству человека, который был бы приставлен к опасному сумасшедшему,
боялся бы сумасшедшего и вместе, по близости к нему,
боялся бы и за свой ум.
Он
не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии, дошел к утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как бы неся полную чашу гнева и
боясь расплескать ее,
боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою, вошел к ней, как только узнал, что она встала.
Когда встали из-за стола, Левину хотелось итти за Кити в гостиную; но он
боялся,
не будет ли ей это неприятно по слишком большой очевидности его ухаживанья за ней. Он остался в кружке мужчин, принимая участие в общем разговоре, и,
не глядя на Кити, чувствовал ее движения, ее взгляды и то место, на котором она была в гостиной.
— Пойдемте к мама! — сказала она, взяв его зa руку. Он долго
не мог ничего сказать,
не столько потому, чтоб он
боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому, что каждый раз, как он хотел сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал, что у него вырвутся слезы счастья. Он взял ее руку и поцеловал.
Но во мне есть другая, я ее
боюсь — она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и
не могла забыть про ту, которая была прежде.
Когда прошло то размягченье, произведенное в ней близостью смерти, Алексей Александрович стал замечать, что Анна
боялась его, тяготилась им и
не могла смотреть ему прямо в глаза. Она как будто что-то хотела и
не решалась сказать ему и, тоже как бы предчувствуя, что их отношения
не могут продолжаться, чего-то ожидала от него.
— Я
боюсь, что она сама
не понимает своего положения. Она
не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она
не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову.
— Ну, Костя, теперь надо решить, — сказал Степан Аркадьич с притворно-испуганным видом, — важный вопрос. Ты именно теперь в состоянии оценить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные ли свечи зажечь или необожженные? Разница десять рублей, — присовокупил он, собирая губы в улыбку. — Я решил, но
боюсь, что ты
не изъявишь согласия.
Не одни сестры, приятельницы и родные следили за всеми подробностями священнодействия; посторонние женщины, зрительницы, с волнением, захватывающим дыхание, следили,
боясь упустить каждое движение, выражение лица жениха и невесты и с досадой
не отвечали и часто
не слыхали речей равнодушных мужчин, делавших шутливые или посторонние замечания.
Вронский понял по ее взгляду, что она
не знала, в каких отношениях он хочет быть с Голенищевым, и что она
боится, так ли она вела себя, как он бы хотел.
Приятели взглянули друг на друга, и в лицах обоих произошло замешательство, как будто Голенищев, очевидно любовавшийся ею, хотел что-нибудь сказать о ней и
не находил что, а Вронский желал и
боялся того же.
Вронский, писав с нее, любовался ее красотой и средневековостью, и Анна
не смела себе признаться, что она
боится ревновать эту кормилицу, и поэтому особенно ласкала и баловала и ее и ее маленького сына.
Восхищение пред этою его картиной шевельнуло в Михайлове прежнее волнение, но он
боялся и
не любил этого праздного чувства к прошедшему, и потому, хотя ему и радостны были эти похвалы, он хотел отвлечь посетителей к третьей картине.
Он был неприязненно почтителен, как бы
боясь сближения с людьми, которых он
не уважал.
— Я
боюсь, что вам здесь
не совсем хорошо, — сказала она отворачиваясь от его пристального взгляда и оглядывая комнату. — Надо будет спросить у хозяина другую комнату, — сказала она мужу, — и потом чтобы нам ближе быть.
Более же всего он
боялся, чтобы больной
не рассердился.
Левин же и другие, хотя и многое могли сказать о смерти, очевидно,
не знали, потому что
боялись смерти и решительно
не знали, что надо делать, когда люди умирают.
«Смотреть — он подумает, что я изучаю его,
боюсь;
не смотреть — он подумает, что я о другом думаю.
Она
не виновата, а
боится его и стыдится чего-то.
Левин
боялся немного, что он замучает лошадей, особенно и левого, рыжего, которого он
не умел держать; но невольно он подчинялся его веселью, слушал романсы, которые Весловский, сидя на козлах, распевал всю дорогу, или рассказы и представления в лицах, как надо править по-английски four in hand; [четверкой;] и они все после завтрака в самом веселом расположении духа доехали до Гвоздевского болота.
«Я совсем здорова и весела. Если ты за меня
боишься, то можешь быть еще более спокоен, чем прежде. У меня новый телохранитель, Марья Власьевна (это была акушерка, новое, важное лицо в семейной жизни Левина). Она приехала меня проведать. Нашла меня совершенно здоровою, и мы оставили ее до твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста,
не торопись, а если охота хороша, останься еще день».
Но Левин забыл теперь тот расчет, который объясняли ему, и
боялся,
не ошибся ли Степан Аркадьич, сказав: «направо».