В эту минуту из комнат вышла на террасу Вера, по своему обыкновению, с ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда девать себя, но ужасно не хотевший уйти, вдруг набросился
на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь с террасы, и даже, забывшись, затопал ногами.
Неточные совпадения
— Ни-ни-ни! Типун, типун… — ужасно испугался вдруг Лебедев и, бросаясь к спавшему
на руках дочери ребенку, несколько раз с испуганным видом перекрестил его. — Господи, сохрани, господи, предохрани! Это собственный мой грудной ребенок, дочь Любовь, — обратился он к князю, — и рождена в законнейшем браке от новопреставленной Елены, жены моей, умершей в родах. А эта пигалица есть дочь моя
Вера, в трауре… А этот, этот, о, этот…
А так как ты совсем необразованный человек, то и стал бы деньги копить и сел бы, как отец, в этом доме с своими скопцами; пожалуй бы, и сам в их
веру под конец перешел, и уж так бы „ты свои деньги полюбил, что и не два миллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да
на мешках своих с голоду бы и помер, потому у тебя во всем страсть, всё ты до страсти доводишь“.
—
На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, —
на эту картину! Да от этой картины у иного еще
вера может пропасть!
— А насчет
веры, — начал он, улыбнувшись (видимо не желая так оставлять Рогожина) и, кроме того, оживляясь под впечатлением одного внезапного воспоминания, — насчет
веры я,
на прошлой неделе, в два дня четыре разные встречи имел.
Но те же самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно своего семейства с самого переезда
на дачу: под предлогом, чтобы не беспокоить князя, он не пускал к нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за своими дочерьми, не исключая и
Веры с ребенком, при первом подозрении, что они идут
на террасу, где находился князь, несмотря
на все просьбы князя не отгонять никого.
Ипполит помочил свои губы в чашке чаю, поданной ему
Верой Лебедевой, поставил чашку
на столик и вдруг, точно законфузился, почти в смущении осмотрелся кругом.
—
Вера Лукьяновна! — торопливо пригласил Ипполит, — возьмите, бросьте
на стол: орел или решетка? Орел — так читать!
Вера испуганно посмотрела
на монетку,
на Ипполита, потом
на отца и как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том убеждении, что уж ей самой не надо смотреть
на монетку, бросила ее
на стол. Выпал орел.
— Да он сейчас застрелится, что же вы! Посмотрите
на него! — вскрикнула
Вера и рванулась к Ипполиту в чрезвычайном испуге и даже схватила его за руки, — ведь он сказал, что
на восходе солнца застрелится, что же вы!
Когда князь воротился к себе, уже около девяти часов, то застал
на террасе
Веру Лукьяновну и служанку. Они вместе прибирали и подметали после вчерашнего беспорядка.
—
Вера сейчас говорила. Уговаривала не входить; я не утерпел,
на минутку. Я эти два часа продежурил у постели; теперь Костю Лебедева посадил
на очередь. Бурдовский отправился. Так ложитесь же, князь; спокойной… ну, спокойного дня! Только, знаете, я поражен!
На некоторые мечты свои князь смотрел еще назад тому несколько дней как
на преступление, а Лукьян Тимофеич принимал отказы князя за одно лишь личное к себе отвращение и недоверчивость, уходил с сердцем уязвленным и ревновал к князю не только Колю и Келлера, но даже собственную дочь свою,
Веру Лукьяновну.
— Как так это католичество
вера нехристианская? — повернулся
на стуле Иван Петрович. — А какая же?
Даже
Вера Лебедева некоторое время негодовала
на него; даже Коля негодовал; негодовал даже Келлер, до того времени как выбран был в шафера, не говоря уже о самом Лебедеве, который даже начал интриговать против князя, и тоже от негодования, и даже весьма искреннего.
Неточные совпадения
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той
веры, что человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть
на то, что видим.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его было более личной
веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали
на колени.
«Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, — читал священник вслед за переменой колец, — и от Тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину
на наследие Твое и обетование Твое,
на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранныя Твоя: призри
на раба Твоего Константина и
на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в
вере, и единомыслии, и истине, и любви»….
Он не видел ничего невозможного и несообразного в представлении о том, что смерть, существующая для неверующих, для него не существует, и что так как он обладает полнейшею
верой, судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он испытывает здесь
на земле уже полное спасение.
Мадам Шталь говорила с Кити как с милым ребенком,
на которого любуешься, как
на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение дает лишь любовь и
вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор
на другое.