Неточные совпадения
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу
же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и
надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь
же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы
же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их
надо бы не забыть включить…
— У меня, Коля, у самого мысль была; мне вашего папашу видеть
надо… по одному случаю… Пойдемте
же…
— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это
надо непременно сегодня
же; у меня дело; но я совсем не знаю, как войти. Я был давеча представлен, но все-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются
надо мной, только бы войти как-нибудь.
Князь и Коля тотчас
же вышли. Увы! Князю не на что было взять и извозчика,
надо было идти пешком.
В таком случае, разумеется, не может быть колебаний: совесть и память сердца тотчас
же подскажут, что именно
надо рассказывать.
— Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и
надо поскорей кончить, — небрежно вымолвила Настасья Филипповна, — расскажу сама, что обещала, и давайте все в карты играть.
— Позвольте, Настасья Филипповна, — вскричал генерал в припадке рыцарского великодушия, — кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность… К тому
же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не
надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!
— А того не знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой
же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь
надо мной!
Мгновения эти были именно одним только необыкновенным усилением самосознания, — если бы
надо было выразить это состояние одним словом, — самосознания и в то
же время самоощущения в высшей степени непосредственного.
В «рыцаре
же бедном» это чувство дошло уже до последней степени, до аскетизма;
надо признаться, что способность к такому чувству много обозначает и что такие чувства оставляют по себе черту глубокую и весьма, с одной стороны, похвальную, не говоря уже о Дон-Кихоте.
— Это будет очень хорошо, если вы сейчас
же и сами это дело окончите, — сказала Аглая, с какою-то особенною серьезностию подходя к князю, — а нам всем позволите быть вашими свидетелями. Вас хотят замарать, князь, вам
надо торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.
«
Надо было бы переждать и предложить завтра наедине, — тотчас
же подумал князь, — а теперь, пожалуй, уж не поправишь!
И потому я не имею права… к тому
же я мнителен, я… я убежден, что в этом доме меня не могут обидеть и любят меня более, чем я стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так что нельзя не смеяться
надо мной… иногда… ведь так?
— Идемте
же! — звала Аглая. — Князь, вы меня поведете. Можно это, maman? Отказавшему мне жениху? Ведь вы уж от меня отказались навеки, князь? Да не так, не так подают руку даме, разве вы не знаете, как
надо взять под руку даму? Вот так, пойдемте, мы пойдем впереди всех; хотите вы идти впереди всех, tête-а-tête? [наедине (фр.).]
— Это шутка. Это та
же шутка, что и тогда с «бедным рыцарем», — твердо прошептала ей на ухо Александра, — и ничего больше! Она, по-своему, его опять на зубок подняла. Только слишком далеко зашла эта шутка; это
надо прекратить, maman! Давеча она как актриса коверкалась, нас из-за шалости напугала…
— Ну, так, значит, и не умеете, потому что тут нужна практика! Слушайте
же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху, не мокрого (говорят,
надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?
— Я получил твое письмо, Лев Николаич; ты это всё напрасно… и охота тебе!.. А теперь я к тебе от нее: беспременно велит тебя звать; что-то сказать тебе очень
надо. Сегодня
же и просила.
Покажите
же вы мне что-нибудь подобное такой силе в наш век пороков и железных дорог… то есть,
надо бы сказать: в наш век пароходов и железных дорог, но я говорю: в наш век пороков и железных дорог, потому что я пьян, но справедлив!
Лебедев, чуть не доведший некоторых из слушателей до настоящего негодования (
надо заметить, что бутылки всё время не переставали откупориваться), неожиданным заключением своей речи насчет закусочки примирил с собой тотчас
же всех противников. Сам он называл такое заключение «ловким, адвокатским оборотом дела». Веселый смех поднялся опять, гости оживились; все встали из-за стола, чтобы расправить члены и пройтись по террасе. Только Келлер остался недоволен речью Лебедева и был в чрезвычайном волнении.
Не верю я этому; и гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и прочее, точно так
же, как ежедневно надобится в жертву жизнь множества существ, без смерти которых остальной мир не может стоять (хотя
надо заметить, что это не очень великодушная мысль сама по себе).
— Что
же надо сделать, Лебедев? Я готов вам способствовать.
Когда
же, особенно в таких щекотливых случаях, непременно
надо было заговорить, то начинала разговор с необыкновенным высокомерием и как будто с каким-то вызовом.
— Знаю, князь, знаю, то есть знаю, что, пожалуй, и не выполню; ибо тут
надо сердце такое, как ваше, иметь. Да к тому
же и сам раздражителен и повадлив, слишком уж он свысока стал со мной иногда теперь обращаться; то хнычет и обнимается, а то вдруг начнет унижать и презрительно издеваться; ну, тут я возьму, да нарочно полу-то и выставлю, хе-хе! До свиданья, князь, ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать, интереснейшим чувствам…
Сердце матери дрожало от этого помышления, кровью обливалось и слезами, хотя в то
же время что-то и шевелилось внутри этого сердца, вдруг говорившее ей: «А чем бы князь не такой, какого вам
надо?» Ну, вот эти-то возражения собственного сердца и были всего хлопотливее для Лизаветы Прокофьевны.
— Я не знаю, право, Аглая Ивановна, как вам ответить; тут… тут что
же отвечать? Да и…
надо ли?
— Но, однако
же, это дело важное; мы не дети, и
надо взглянуть положительно… Потрудитесь теперь объяснить, в чем заключается ваше состояние?
Он разговорился, а этого с ним еще не повторялось с того самого утра, когда, полгода назад, произошло его первое знакомство с Епанчиными; по возвращении
же в Петербург он был заметно и намеренно молчалив и очень недавно, при всех, проговорился князю Щ., что ему
надо сдерживать себя и молчать, потому что он не имеет права унижать мысль, сам излагая ее.
— Что
же в вас после этого? Как
же я могу вас уважать после этого? Читайте дальше; а впрочем, не
надо, перестаньте читать.
— Откладывает… ей нельзя, понимаю, понимаю… — перебил Ипполит, как бы стараясь поскорее отклонить разговор. — Кстати, говорят, вы сами читали ей всю эту галиматью вслух; подлинно, в бреду написано и… сделано. И не понимаю, до какой степени
надо быть, — не скажу жестоким (это для меня унизительно), но детски тщеславным и мстительным, чтоб укорять меня этою исповедью и употреблять ее против меня
же как оружие! Не беспокойтесь, я не на ваш счет говорю…
Во всяком
же случае, рано или поздно, князя
надо было ввести в свет, о котором он не имел ни малейшего понятия.
Случай
же, каким образом попалось к нему теперь письмо, остался решительно необъясненным; вернее всего
надо было предположить, что он как-нибудь похитил его у Веры… тихонько украл и отнес с каким-то намерением к Лизавете Прокофьевне.
Впрочем, эту просьбу
надо было повторить несколько раз, прежде чем гость решился наконец уйти. Уже совсем отворив дверь, он опять воротился, дошел до средины комнаты на цыпочках и снова начал делать знаки руками, показывая, как вскрывают письмо; проговорить
же свой совет словами он не осмелился; затем вышел, тихо и ласково улыбаясь.
— Если он сейчас не подойдет ко мне, не возьмет меня и не бросит тебя, то бери
же его себе, уступаю, мне его не
надо.
«Только зачем
же он не сказал, кого смотреть
надо?» Так прошли они шагов пятьсот, и вдруг князь начал почему-то дрожать; Рогожин, хоть и реже, но не переставал оглядываться; князь не выдержал и поманил его рукой.
— Слушай… — спросил князь, точно запутываясь, точно отыскивая, что именно
надо спросить и как бы тотчас
же забывая, — слушай, скажи мне: чем ты ее? Ножом? Тем самым?