Неточные совпадения
Что же касается до чиновника, так
тот так и повис над Рогожиным, дыхнуть не
смел, ловил и взвешивал каждое слово, точно бриллианта искал.
— Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это
заметили, и это все точно так же
замечают, как вы, и машина для
того выдумана, гильотина.
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что я на бедность пришел к вам просить; я это
заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для
того только, чтобы с людьми сойтись.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал:
тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и
заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
— Maman, да ведь этак очень странно рассказывать, —
заметила Аделаида, которая
тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь
заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше,
тем дороже, так что я стал это
замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и,
заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на
то что на копейки.
— Вы как кончите рассказывать, тотчас же и застыдитесь
того, что рассказали, —
заметила вдруг Аглая. — Отчего это?
Так как она очень много пользы приносила пастуху, и он
заметил это,
то уж и не прогонял ее, и иногда даже ей остатки от своего обеда давал, сыру и хлеба.
«Вот кто была причиной смерти этой почтенной женщины» (и неправда, потому что
та уже два года была больна), «вот она стоит пред вами и не
смеет взглянуть, потому что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, — пример
тем, которые теряют добродетель!
— Еще и
то заметьте, Гаврила Ардалионович, чем же я был давеча связан, и почему я не мог упомянуть о портрете? Ведь вы меня не просили.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, —
заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам,
того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к
тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит?
То есть я хотела бы знать, в какой мере…
— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с
тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А
заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб от матери не отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю. Да, я это уважаю и оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала было смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногда чувствовать. Гм! Так вы это называете силой? Я это
замечу. Ганя не знает, а
то бы назвал потворством.
Представлялся и еще один неразрешенный вопрос, и до
того капитальный, что князь даже думать о нем боялся, даже допустить его не мог и не
смел, формулировать как, не знал, краснел и трепетал при одной мысли о нем.
Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные слова, но был ослеплен и поражен до
того, что не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна
заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку и повела к гостям. Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей...
Все
заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна;
тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в чем не бывало и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
Афанасий Иванович примолк с
тем же солидным достоинством, с которым и приступал к рассказу.
Заметили, что у Настасьи Филипповны как-то особенно засверкали глаза, и даже губы вздрогнули, когда Афанасий Иванович кончил. Все с любопытством поглядывали на них обоих.
Что же касается мужчин,
то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха,
заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный господин, «проситель» и некоторые другие
заметили в числе гостей генерала Епанчина,
то в первое мгновение до
того были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно, в другую комнату.
Но когда
заметил подле Настасьи Филипповны князя,
то долго не мог оторваться от него, в чрезвычайном удивлении, и как бы не в силах дать себе в этой встрече отчет.
Птицын так даже от целомудрия наклонил голову и смотрел в землю. Тоцкий про себя подумал: «Идиот, а знает, что лестью всего лучше возьмешь; натура!» Князь
заметил тоже из угла сверкающий взгляд Гани, которым
тот как бы хотел испепелить его.
— Ты. Она тебя тогда, с
тех самых пор, с именин-то, и полюбила. Только она думает, что выйти ей за тебя невозможно, потому что она тебя будто бы опозорит и всю судьбу твою сгубит. «Я, говорит, известно какая». До сих пор про это сама утверждает. Она все это мне сама так прямо в лицо и говорила. Тебя сгубить и опозорить боится, а за меня, значит, ничего, можно выйти, — вот каково она меня почитает, это тоже
заметь!
Но главное
то, что всего яснее и скорее на русском сердце это
заметишь, и вот мое заключение!
Но только что он
заметил в себе это болезненное и до сих пор совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в
ту минуту, когда он
заметил, что всё ищет чего-то кругом себя, он стоял на тротуаре у окна одной лавки и с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне.
Но для него уж слишком было довольно
того, что он пошел и знал куда идет: минуту спустя он опять уже шел, почти не
замечая своей дороги.
Князь
заметил (а он
замечал теперь всё быстро и жадно и даже, может, и
то, чего совсем не было), что штатское платье Евгения Павловича производило всеобщее и какое-то необыкновенно сильное удивление, до
того, что даже все остальные впечатления на время забылись и изгладились.
— Не в подарок, не в подарок! Не
посмел бы! — выскочил из-за плеча дочери Лебедев. — За свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильный наш Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, — за свою цену-с. Подношу с благоговением, желая продать и
тем утолить благородное нетерпение благороднейших литературных чувств вашего превосходительства.
Если же вы не захотите нас удовлетворить,
то есть ответите: нет,
то мы сейчас уходим, и дело прекращается; вам же в глаза говорим, при всех ваших свидетелях, что вы человек с умом грубым и с развитием низким; что называться впредь человеком с честью и совестью вы не
смеете и не имеете права, что это право вы слишком дешево хотите купить.
А
то, что вы написали про Павлищева,
то уж совершенно невыносимо: вы называете этого благороднейшего человека сладострастным и легкомысленным так
смело, так положительно, как будто вы и в самом деле говорите правду, а между
тем это был самый целомудренный человек, какие были на свете!
В таком случае, если хотите, я кончил,
то есть принужден буду сообщить только вкратце
те факты, которые, по моему убеждению, не лишнее было бы узнать во всей полноте, — прибавил он,
заметив некоторое всеобщее движение, похожее на нетерпение.
Смейтесь скорее над нашею неловкостию, над нашим неуменьем вести дела; вы и без
того нас всеми силами постарались сделать смешными; но не
смейте говорить, что мы бесчестны.
— Я должен
заметить, — с лихорадочным нетерпением и каким-то ползучим голосом перебил его Лебедев, при распространявшемся всё более и более смехе, — что я поправлял одну только первую половину статьи, но так как в средине мы не сошлись и за одну мысль поссорились,
то я вторую половину уж и не поправлял-с, так что всё, что там безграмотно (а там безграмотно!), так уж это мне не приписывать-с…
— Позвольте же и мне, милостивый государь, с своей стороны вам
заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший последнее терпение, — что жена моя здесь у князя Льва Николаевича, нашего общего друга и соседа, и что во всяком случае не вам, молодой человек, судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и в глаза о
том, что написано на моем лице.
— Вы, кажется, смеетесь? Что вы всё надо мною смеетесь? Я
заметил, что вы всё надо мною смеетесь, — беспокойно и раздражительно обратился он вдруг к Евгению Павловичу;
тот действительно смеялся.
— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — я только хотел
заметить, что от этого дело может прямо перескочить на право силы,
то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую войну многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в
том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы за белыми…
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было,
то уж очень давно, еще прежде,
то есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком. Теперь же быть ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда! Сами знаете, что и ее всё здесь не было; нигде не было. Многие еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я
заметил дня три, не больше.
— Вы напрасно слишком жалеете брата, —
заметил ему князь, — если уж до
того дошло дело, стало быть, Гаврила Ардалионович опасен в глазах Лизаветы Прокофьевны, а, стало быть, известные надежды его утверждаются.
Сказав это, Коля вскочил и расхохотался так, как, может быть, никогда ему не удавалось смеяться. Увидав, что князь весь покраснел, Коля еще пуще захохотал; ему ужасно понравилась мысль, что князь ревнует к Аглае, но он умолк тотчас же,
заметив, что
тот искренно огорчился. Затем они очень серьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.
Князь
заметил мельком, что Александре Ивановне, кажется, очень не нравится, что Евгений Павлович говорит слишком весело, говорит на серьезную
тему и как будто горячится, а в
то же время как будто и шутит.
Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил у него на лбу. Это были первые слова, произнесенные им с
тех пор, как он тут сидел. Он попробовал было оглянуться кругом, но не
посмел; Евгений Павлович поймал его жест и улыбнулся.
Но я вот что
заметил при этом: что самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он преступник,
то есть по совести считает, что он нехорошо поступил, хоть и безо всякого раскаяния.
И
заметьте, всё это молодежь,
то есть именно такой возраст, в котором всего легче и беззащитнее можно подпасть под извращение идей.
— Нет-с, я не про
то, — сказал Евгений Павлович, — но только как же вы, князь (извините за вопрос), если вы так это видите и
замечаете,
то как же вы (извините меня опять) в этом странном деле… вот что на днях было… Бурдовского, кажется… как же вы не
заметили такого же извращения идей и нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же! Мне тогда показалось, что вы совсем не
заметили?
— А вот что, батюшка, — разгорячилась Лизавета Прокофьевна, — мы вот все
заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а вот он сегодня письмо получил от одного из них, от самого-то главного, угреватого, помнишь, Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему манеру, и извещает, что
того товарища бросил, который его поджигал-то тогда, — помнишь, Александра? — и что князю теперь больше верит. Ну, а мы такого письма еще не получали, хоть нам и не учиться здесь нос-то пред ним подымать.
— А мне кажется, Николай Ардалионович, что вы его напрасно сюда перевезли, если это
тот самый чахоточный мальчик, который тогда заплакал и к себе звал на похороны, —
заметил Евгений Павлович, — он так красноречиво тогда говорил про стену соседнего дома, что ему непременно взгрустнется по этой стене, будьте уверены.
Как
смеют меня здесь обижать в вашем доме! — набросилась вдруг Аглая на Лизавету Прокофьевну, уже в
том истерическом состоянии, когда не смотрят ни на какую черту и переходят всякое препятствие.
Если б он умел или мог быть внимательнее,
то он еще четверть часа назад мог бы
заметить, что Аглая изредка и тоже как бы с беспокойством мельком оглядывается, тоже точно ищет чего-то кругом себя.
— Два слова, — прошептал другой голос в другое ухо князя, и другая рука взяла его с другой стороны под руку. Князь с удивлением
заметил страшно взъерошенную, раскрасневшуюся, подмигивающую и смеющуюся фигуру, в которой в
ту же минуту узнал Фердыщенка, бог знает откуда взявшегося.
— Да ведь всеобщая необходимость жить, пить и есть, а полнейшее, научное, наконец, убеждение в
том, что вы не удовлетворите этой необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется, достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и «источником жизни» для будущих веков человечества, —
заметил уже серьезно разгорячившийся Ганя.