Неточные совпадения
Действительно, въезжали в воксал. Хотя Рогожин и
говорил, что он уехал тихонько, но его уже поджидали несколько
человек. Они кричали и махали ему шапками.
А так как
люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела
говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Князь даже одушевился
говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был
человек с воображением и попыткой на мысль.
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной как чрезвычайно добрый
человек, тем более что я даже и не просил; я не из гордости это
говорю; я и действительно не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
На эшафот ведет лесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а это был сильный и мужественный
человек, большой злодей,
говорят, был.
Священник, должно быть,
человек умный, перестал
говорить, а все ему крест давал целовать.
Бог ищет
людей, хороших, конечно, а злых и капризных ему не надо; капризных особенно, которые сегодня решают одно, а завтра
говорят другое.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого
человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не
говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько
человек и все еще продолжают входить. Несколько голосов
говорило и вскрикивало разом;
говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько
человек.
Вы мне
говорите, что я
человек не оригинальный.
— Вот видите, вы
говорите,
людей нет честных и сильных, и что все только ростовщики; вот и явились сильные
люди, ваша мать и Варя. Разве помогать здесь и при таких обстоятельствах не признак нравственной силы?
Если бы даже и можно было каким-нибудь образом, уловив случай, сказать Настасье Филипповне: «Не выходите за этого
человека и не губите себя, он вас не любит, а любит ваши деньги, он мне сам это
говорил, и мне
говорила Аглая Епанчина, а я пришел вам пересказать», — то вряд ли это вышло бы правильно во всех отношениях.
Не
говоря уже о неизящности того сорта
людей, которых она иногда приближала к себе, а стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней и еще некоторые совершенно странные наклонности: заявлялась какая-то варварская смесь двух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами и средствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить
человеку порядочному и тонко развитому.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой
человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем
говорить.
— Не просите прощения, — засмеялась Настасья Филипповна, — этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало быть, про вас
говорят, что вы
человек странный. Так вы, стало быть, меня за совершенство почитаете, да?
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при
людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы
говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Там бог знает что, Настасья Филипповна,
человек десять ввалились, и всё хмельные-с, сюда просятся,
говорят, что Рогожин и что вы сами знаете.
Я… я вас буду всю жизнь уважать, Настасья Филипповна, — заключил вдруг князь, как бы вдруг опомнившись, покраснев и сообразив, пред какими
людьми он это
говорит.
— Спасибо, князь, со мной так никто не
говорил до сих пор, — проговорила Настасья Филипповна, — меня всё торговали, а замуж никто еще не сватал из порядочных
людей. Слышали, Афанасий Иваныч? Как вам покажется всё, что князь
говорил? Ведь почти что неприлично… Рогожин! Ты погоди уходить-то. Да ты и не уйдешь, я вижу. Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?
— Да перестань, пьяный ты
человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома
говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад
говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
Я тебе реестрик сама напишу, какие тебе книги перво-наперво надо прочесть; хочешь иль нет?“ И никогда-то, никогда прежде она со мной так не
говорила, так что даже удивила меня; в первый раз как живой
человек вздохнул.
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё за рубль, да за два на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их один знающий
человек все здесь пересмотрел; дрянь,
говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за два целковых купленная,
говорит, не дрянь. Еще родителю за нее один выискался, что триста пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а на прошлой неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой оставил.
Он
человек действительно очень ученый, и я обрадовался, что с настоящим ученым буду
говорить.
Сверх того, он на редкость хорошо воспитанный
человек, так что со мной
говорил совершенно как с ровным себе, по познаниям и по понятиям.
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? —
говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого
человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!
— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего
человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас о секретах заговорили-с, будто бы, то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас дала знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
Первое неприятное впечатление Лизаветы Прокофьевны у князя — было застать кругом него целую компанию гостей, не
говоря уже о том, что в этой компании были два-три лица ей решительно ненавистные; второе — удивление при виде совершенно на взгляд здорового, щеголевато одетого и смеющегося молодого
человека, ступившего им навстречу, вместо умирающего на смертном одре, которого она ожидала найти.
Но повторять о том, что
говорят серьезно, было нечего: генерал, как и все постоянно хмельные
люди, был очень чувствителен, и как все слишком упавшие хмельные
люди, нелегко переносил воспоминания из счастливого прошлого. Он встал и смиренно направился к дверям, так что Лизавете Прокофьевне сейчас же и жалко стало его.
Вошло пять
человек, четыре
человека новых гостей и пятый вслед за ними генерал Иволгин, разгоряченный, в волнении и в сильнейшем припадке красноречия. «Этот-то за меня непременно!» — с улыбкой подумал князь. Коля проскользнул вместе со всеми: он горячо
говорил с Ипполитом, бывшим в числе посетителей; Ипполит слушал и усмехался.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не
говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду
людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца,
говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Прошло пять лет лечения в Швейцарии у известного какого-то профессора, и денег истрачены были тысячи: идиот, разумеется, умным не сделался, но на
человека,
говорят, все-таки стал походить, без сомнения, с грехом пополам.
Потому-то мы и вошли сюда, не боясь, что нас сбросят с крыльца (как вы угрожали сейчас) за то только, что мы не просим, а требуем, и за неприличие визита в такой поздний час (хотя мы пришли и не в поздний час, а вы же нас в лакейской прождать заставили), потому-то,
говорю, и пришли, ничего не боясь, что предположили в вас именно
человека с здравым смыслом, то есть с честью и совестью.
Если же вы не захотите нас удовлетворить, то есть ответите: нет, то мы сейчас уходим, и дело прекращается; вам же в глаза
говорим, при всех ваших свидетелях, что вы
человек с умом грубым и с развитием низким; что называться впредь
человеком с честью и совестью вы не смеете и не имеете права, что это право вы слишком дешево хотите купить.
А то, что вы написали про Павлищева, то уж совершенно невыносимо: вы называете этого благороднейшего
человека сладострастным и легкомысленным так смело, так положительно, как будто вы и в самом деле
говорите правду, а между тем это был самый целомудренный
человек, какие были на свете!
Говорю так потому, что считаю вас за благородного
человека, господин Бурдовский.
Теперь, после сообщенных фактов, всем, стало быть, и ясно, что господин Бурдовский
человек чистый, несмотря на все видимости, и князь теперь скорее и охотнее давешнего может предложить ему и свое дружеское содействие, и ту деятельную помощь, о которой он упоминал давеча,
говоря о школах и о Павлищеве.
— Это напоминает, — засмеялся Евгений Павлович, долго стоявший и наблюдавший, — недавнюю знаменитую защиту адвоката, который, выставляя как извинение бедность своего клиента, убившего разом шесть
человек, чтоб ограбить их, вдруг заключил в этом роде: «Естественно,
говорит, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести
человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?» В этом роде что-то, только очень забавное.
— Благодарю вас, — тихо продолжал Ипполит, — а вы садитесь напротив, вот и
поговорим… мы непременно
поговорим, Лизавета Прокофьевна, теперь уж я на этом стою… — улыбнулся он ей опять. — Подумайте, что сегодня я в последний раз и на воздухе, и с
людьми, а чрез две недели наверно в земле. Значит, это вроде прощания будет и с
людьми, и с природой. Я хоть и не очень чувствителен, а, представьте себе, очень рад, что это всё здесь в Павловске приключилось: все-таки хоть на дерево в листьях посмотришь.
Я смотрел в окно на Мейерову стену и думал только четверть часа
говорить и всех, всех убедить, а раз-то в жизни сошелся… с вами, если не с
людьми! и что же вот вышло?
Правда,
говорят, у нас все служили или служат, и уже двести лет тянется это по самому лучшему немецкому образцу, от пращуров к правнукам, — но служащие-то
люди и есть самые непрактические, и дошло до того, что отвлеченность и недостаток практического знания считался даже между самими служащими, еще недавно, чуть не величайшими добродетелями и рекомендацией.
Впрочем, мы напрасно о служащих заговорили, мы хотели
говорить, собственно, о
людях практических.
Может быть, тут и есть некоторое недоразумение; но,
говоря вообще, кажется, это верно, и общество наше было вполне справедливо, определяя свой идеал
человека практического.
С молодым
человеком про секреты дочери
говорить, да еще… да еще про такие секреты, которые чуть не самого его касаются!
Кто из русских
людей скажет, напишет или сделает что-нибудь свое, свое неотъемлемое и незаимствованное, тот неминуемо становится национальным, хотя бы он и по-русски плохо
говорил.
— Но чтобы доказать вам, что в этот раз я
говорил совершенно серьезно, и главное, чтобы доказать это князю (вы, князь, чрезвычайно меня заинтересовали, и клянусь вам, что я не совсем еще такой пустой
человек, каким непременно должен казаться, — хоть я и в самом деле пустой
человек!), и… если позволите, господа, я сделаю князю еще один последний вопрос, из собственного любопытства, им и кончим.
Недавно все
говорили и писали об этом ужасном убийстве шести
человек этим… молодым
человеком, и о странной речи защитника, где говорится, что при бедном состоянии преступника ему естественно должно было прийти в голову убить этих шесть
человек.
— Странные вы всё какие-то
люди стали, со всех сторон, — пустился он опять
говорить.
Рогожин, видимо, понимал впечатление, которое производил; но хоть он и сбивался вначале,
говорил как бы с видом какой-то заученной развязности, но князю скоро показалось, что в нем не было ничего заученного и даже никакого особенного смущения: если была какая неловкость в его жестах и разговоре, то разве только снаружи; в душе этот
человек не мог измениться.
— Сейчас, сейчас, молчите; ничего не
говорите; стойте… я хочу посмотреть в ваши глаза… Стойте так, я буду смотреть. Я с
Человеком прощусь.
Половину вы вчера от меня уже услышали: я вас считаю за самого честного и за самого правдивого
человека, всех честнее и правдивее, и если
говорят про вас, что у вас ум… то есть, что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки
говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и не главный.