Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно,
что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них,
что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться,
что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о
чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если
к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности…
что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился
к князю: — Князь, не известно мне, за
что я тебя полюбил.
Лебедев кончил тем,
что достиг своего. Скоро шумная ватага удалилась по направлению
к Вознесенскому проспекту. Князю надо было повернуть
к Литейной. Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, — до конца предстоявшего ему пути выходило версты три, и он решился взять извозчика.
А между тем известно тоже было,
что Иван Федорович Епанчин — человек без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без сомнения, только
к чести его могло относиться, но генерал, хоть и умный был человек, был тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей и не любил иных намеков.
— Гм. Я опасаюсь не того, видите ли. Доложить я обязан, и
к вам выйдет секретарь, окромя если вы… Вот то-то вот и есть,
что окромя. Вы не по бедности просить
к генералу, осмелюсь, если можно узнать?
Дальнейшего князь не услышал, потому
что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на князя с большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился
к нему.
Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал,
что я на бедность пришел
к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для того только, чтобы с людьми сойтись.
— Вот
что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь
к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит,
что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден,
что вы превосходно воспитаны,
что… А сколько вам лет, князь?
Он рассказал, наконец,
что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие;
что Павлищев отправил его
к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений;
что Шнейдер держал и долечивал его еще года два;
что он его не вылечил, но очень много помог; и
что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте.
Что это? — обратился генерал
к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
— Как вам показалось, князь, — обратился вдруг
к нему Ганя, —
что это, серьезный какой-нибудь человек или только так, безобразник? Собственно ваше мнение?
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче,
что и времени
к тому было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то,
что остается всего только несколько часов…
Генерал был удовлетворен. Генерал погорячился, но уж видимо раскаивался,
что далеко зашел. Он вдруг оборотился
к князю, и, казалось, по лицу его вдруг прошла беспокойная мысль,
что ведь князь был тут и все-таки слышал. Но он мгновенно успокоился, при одном взгляде на князя можно была вполне успокоиться.
Он даже достиг того,
что склонил и Лизавету Прокофьевну
к своей системе, хотя дело вообще было трудное, — трудное потому,
что и неестественное; но аргументы генерала были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах.
На третий день по прибытии его в город явился
к нему из его деревеньки его староста, верхом, с обожженною щекой и обгоревшею бородой, и возвестил ему,
что «вотчина сгорела», вчера, в самый полдень, причем «изволили сгореть и супруга, а деточки целы остались».
Нет: тут хохотало пред ним и кололо его ядовитейшими сарказмами необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему,
что никогда оно не имело
к нему в своем сердце ничего, кроме глубочайшего презрения, презрения до тошноты, наступившего тотчас же после первого удивления.
Ничем не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту,
что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком,
к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
К большому и (таково сердце человека!)
к несколько неприятному своему изумлению, он вдруг, по одному случаю, убедился,
что если бы даже он и сделал предложение, то его бы не приняли.
Оба приехали
к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с того,
что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал,
что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому
что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен, но
что теперь он хочет жениться, и
что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках; одним словом,
что он ждет всего от ее благородного сердца.
Тут она обратилась
к Ивану Федоровичу и с видом глубочайшего уважения объявила,
что она давно уже слышала очень многое об его дочерях, и давно уже привыкла глубоко и искренно уважать их.
Во всяком случае, она ни в
чем не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях
к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Переговоры, однако, начались; пункт, на котором был основан весь маневр обоих друзей, а именно возможность увлечения Настасьи Филипповны
к Гане, начал мало-помалу выясняться и оправдываться, так
что даже Тоцкий начинал иногда верить в возможность успеха.
Вскоре Ганя узнал положительно, чрез услужливый случай,
что недоброжелательство всей его семьи
к этому браку и
к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно.
Генеральша была ревнива
к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать,
что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти
что нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
— Ах, друг мой, не придавай такого смыслу… впрочем, ведь как тебе угодно; я имел в виду обласкать его и ввести
к нам, потому
что это почти доброе дело.
— Знаю я,
к какому он графу! — резко проговорила Лизавета Прокофьевна и раздражительно перевела глаза на князя. —
Что бишь! — начала она брезгливо и досадливо припоминая, — ну,
что там? Ах да: ну, какой там игумен?
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова,
к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то
что на копейки.
— А вот
что в передней сидит, такой с проседью, красноватое лицо; я в передней сидел, чтобы
к Ивану Федоровичу войти.
— Не верьте ей, князь, — обратилась
к нему генеральша, — она это нарочно с какой-то злости делает; она вовсе не так глупо воспитана; не подумайте чего-нибудь,
что они вас так тормошат. Они, верно, что-нибудь затеяли, но они уже вас любят. Я их лица знаю.
Она первая ее и выдала на позор: когда в деревне услышали,
что Мари воротилась, то все побежали смотреть Мари, и чуть не вся деревня сбежалась в избу
к старухе: старики, дети, женщины, девушки, все, такою торопливою, жадною толпой.
Я слыхал даже,
что ее хотели присудить
к наказанию, но, слава богу, прошло так; зато уж дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит от них с своею слабою грудью, задохнется, они за ней, кричат, бранятся.
Мари чуть с ума не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже и не грезилось; она стыдилась и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать
к ней, чтобы передавать ей,
что я ее люблю и очень много о ней им говорю.
Она уже была так слаба от чахотки,
что все больше сидела с закрытыми глазами, прислонив голову
к скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал на лбу и на висках.
Два дня ухаживали за ней одни дети, забегая по очереди, но потом, когда в деревне прослышали,
что Мари уже в самом деле умирает, то
к ней стали ходить из деревни старухи сидеть и дежурить.
Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее
к товарищам, а товарищи мои всегда были дети, но не потому,
что я сам был ребенок, а потому,
что меня просто тянуло
к детям.
Но про ваше лицо, Лизавета Прокофьевна, — обратился он вдруг
к генеральше, — про ваше лицо уж мне не только кажется, а я просто уверен,
что вы совершенный ребенок, во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря на то
что вы в таких летах.
— Виноват, я совершенно не думавши;
к слову пришлось. Я сказал,
что Аглая почти так же хороша, как Настасья Филипповна.
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани
к Аглае. Но не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о
чем, осмотрелся кругом, подошел
к окну, ближе
к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
Разговаривая с князем, она как бы и не замечала,
что Ганя тут же. Но покамест князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся, Ганя подошел
к камину, где стояла Аглая, сейчас справа подле князя, и дрожащим, прерывающимся голосом проговорил ей чуть не на ухо...
Он, впрочем, знает,
что если б он разорвал все, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства
к нему и, может быть, стала бы его другом.
— О, мне и не нужно таких больших извинений, — поспешил ответить князь. — Я ведь понимаю,
что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь. Ну, пойдемте
к вам. Я с удовольствием…
Ганя только скрипел про себя зубами; он хотя был и желал быть почтительным
к матери, но с первого шагу у них можно было заметить,
что это большой деспот в семействе.
— Тебя еще сечь можно, Коля, до того ты еще глуп. За всем,
что потребуется, можете обращаться
к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в большую натугу будет, — не болтайте ни здесь, о том,
что у меня с Аглаей сейчас было, ни там, о том,
что вы здесь найдете; потому
что и здесь тоже безобразия довольно.
К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только
что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только
что начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась
к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в превосходнейшем настроении духа.
— Но, друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но,
к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали,
что это тот самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
Об одном буду очень просить: если мой муж как-нибудь обратится
к вам по поводу уплаты за квартиру, то вы скажите ему,
что отдали мне.
— Князь, — обратилась
к нему вдруг Нина Александровна, — я хотела вас спросить (для того, собственно, и попросила вас сюда), давно ли вы знаете моего сына? Он говорил, кажется,
что вы только сегодня откуда-то приехали?
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в
чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я
к тому, собственно,
что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!»
Что же это значит? То есть я хотела бы знать, в какой мере…
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно смотря на сестру. — Маменька! клянусь вам в том опять, в
чем уже вам давал слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем
к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…