Неточные совпадения
— Я вас не спрашиваю,
какое именно
дело, — мое
дело только об вас доложить. А без секретаря, я сказал, докладывать о вас не пойду.
—
Как? Познакомиться? — с удивлением и с утроенною подозрительностью спросил камердинер. —
Как же вы сказали сперва, что по
делу?
А так
как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два
дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои
дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя,
как говорить по-русски не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего
дня все говорить по-русски хочется.
—
Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться с вами. Не желал бы беспокоить, так
как я не знаю ни вашего
дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в самом
деле такой,
каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
— Не знаю,
как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем
как будто больной. Очень может быть, что с первых же
дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
— Гм!.. Конечно… Пожалуй, а уж тогда все
дело в том,
как у ней в голове мелькнет, — сказал генерал.
Да и предоставленные вполне своей воле и своим решениям невесты натурально принуждены же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда
дело загорится, потому что возьмутся за
дело охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и
как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения, а затем, улучив надлежащий момент, разом помочь всеми силами и направить
дело всеми влияниями.
Так
как и сам Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в своих шагах, и только еще сондировал
дело, то и родители предложили дочерям на вид только еще самые отдаленные предположения.
И однако же,
дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался
как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все
дело могло расстроиться безвозвратно.
Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если не света, то о том по крайней мере,
как некоторые
дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно не тот характер,
как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он,
как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в
день своего рождения, скажет последнее слово.
Накануне
дня рождения Настасьи Филипповны он был
как в лихорадке, хотя и ловко скрывал себя.
— Ах, друг мой, не придавай такого смыслу… впрочем, ведь
как тебе угодно; я имел в виду обласкать его и ввести к нам, потому что это почти доброе
дело.
— Видели? — вскричала Аглая. — Я бы должна была догадаться! Это венчает все
дело. Если видели,
как же вы говорите, что все время счастливо прожили? Ну, не правду ли я вам сказала?
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, —
каким образом он очутился в этом
деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
— Фу,
какая скверная комната, — заметил Ганя, презрительно осматриваясь, — темно и окна на двор. Во всех отношениях вы к нам не вовремя… Ну, да это не мое
дело; не я квартиры содержу.
— А
как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом
деле, я
как будто его где-то видела? И позвольте вас спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?
Да и в самом
деле, что значит ее теперешний визит,
как не это?
— Отпустить! Помилуйте, я так много слышала, так давно желала видеть! И
какие у него
дела? Ведь он в отставке? Вы не оставите меня, генерал, не уйдете?
— Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную погоду я их ощущаю. Во всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе,
как удалившийся от
дел буржуа, в шашки и читаю «Indеpendance». [«Независимость» (фр.).] Но с нашим Портосом, Епанчиным, после третьегодней истории на железной дороге по поводу болонки, покончено мною окончательно.
— Но позвольте,
как же это? — спросила вдруг Настасья Филипповна. — Пять или шесть
дней назад я читала в «Indеpendance» — а я постоянно читаю «Indеpendance», — точно такую же историю! Но решительно точно такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно так же была вырвана сигара, точно так же была выкинута за окно болонка, наконец, точно так же и кончилось,
как у вас. Даже платье светло-голубое!
— Если знаете сами, — спросил князь довольно робко, —
как же вы этакую муку выбрали, зная, что она в самом
деле семидесяти пяти тысяч не стоит?
Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке,
как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом
деле с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы,
как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо непременно сегодня же; у меня
дело; но я совсем не знаю,
как войти. Я был давеча представлен, но все-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только бы войти как-нибудь.
Я же, под видом любезности в
день рождения, изреку наконец свою волю, — косвенно, не прямо, но будет всё
как бы и прямо.
— Уж, ей-богу, не знаю,
как я войду. Примут — хорошо, нет — значит,
дело манкировано. А насчет платья — что ж тут делать?
В самом
деле, если бы, говоря к примеру, Настасья Филипповна выказала вдруг какое-нибудь милое и изящное незнание, вроде, например, того, что крестьянки не могут носить батистового белья,
какое она носит, то Афанасий Иванович, кажется, был бы этим чрезвычайно доволен.
— Да меня для того только и держат, и пускают сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно ли в самом
деле такого,
как я, принимать? Ведь я понимаю же это. Ну можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом,
как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для того и сажают, что это и вообразить невозможно.
— Даже большая, а не маленькая, я для того и в мантилью закуталась, — ответила Настасья Филипповна, в самом
деле ставшая бледнее и
как будто по временам сдерживавшая в себе сильную дрожь.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины;
дело устраивается по жребию,
как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Просто-запросто,
как пришлось к
делу, так и стыдно стало рассказывать, вот и хотите князя с собой же прицепить, благо он безответный, — отчеканила Дарья Алексеевна.
Мечется
как угорелый; но
дело невозможное, и говорить тут нечего.
— Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! — властно и
как бы торжественно обратилась она к нему, — вы слышали,
как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и пусть это
дело кончено раз навсегда!
Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был
как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем
дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал,
как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
В высшей степени «готовых» опять-таки никого из них не было,
как и давеча, вследствие стараний самого Рогожина, имевшего целый
день в виду свой визит к Настасье Филипповне.
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли тебе так тяжело от них стало, так что смотреть-то на них! И неужели ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот
как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех… что в самом-то
деле!
— Одно только могу вам сказать, — заключил Птицын, обращаясь к князю, — что всё это должно быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам Салазкин о бесспорности и законности вашего
дела, можете принять
как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь! Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин был очень богатый купец.
— Значит, в самом
деле княгиня! — прошептала она про себя
как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала… Да что же вы, господа, стоите, сделайте одолжение, садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях своих девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
— Знаете, Афанасий Иванович, это,
как говорят, у японцев в этом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын, — обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: «Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот», и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом
деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!
Человек он был самого высшего света и, кроме того, с состоянием, «хорошим, серьезным, неоспоримым»,
как отозвался генерал, имевший случай по одному довольно серьезному
делу сойтись и познакомиться с князем у графа, своего начальника.
Как ни невероятно, но генеральша на третий
день после ссоры прислала ему с лакеем записку, прося непременно пожаловать...
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь
делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель
как умерла.
Да и
какое тебе
дело, если б я и впрямь за упокой графини Дюбарри когда-нибудь, однажды, лоб перекрестил?
— Ну, что же? — сказал князь,
как бы очнувшись. — Ах да! Ведь вы знаете сами, Лебедев, в чем наше
дело: я приехал по вашему же письму. Говорите.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она будет не такая, и сама, пожалуй, этакому
делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так.
Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
— «Так вот я тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три
дня не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил;
как ты думаешь, что тот император в эти три
дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и
какие зароки давал?..
Да постой, говорит, я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи», говорит, и стала мне в стихах читать о том,
как этот император в эти три
дня заклинался отомстить тому папе: «Неужели, говорит, это тебе не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно, говорю, что ты прочла».
Матушка и прежде, вот уже два года, точно
как бы не в полном рассудке сидит (больная она), а по смерти родителя и совсем
как младенцем стала, без разговору: сидит без ног и только всем, кого увидит, с места кланяется; кажись, не накорми ее, так она и три
дня не спохватится.