Неточные совпадения
Если б они оба
знали один про другого, чем они особенно в эту минуту замечательны,
то, конечно, подивились бы, что случай так странно посадил их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского поезда.
—
То есть где остановлюсь?.. Да не
знаю еще, право… так…
Люди, о которых они
знают всю подноготную, конечно, не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между
тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, —
то есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов,
то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не
знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Всё
знает! Лебедев всё
знает! Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все,
то есть, все углы и проулки
знаю, и без Лебедева, дошло до
того, что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай
узнать, да и много чего имел случай
узнать.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не
знает, потому совсем
то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
Он, например, имел систему не выставляться, где надо стушевываться, и его многие ценили именно за его простоту, именно за
то, что он
знал всегда свое место.
Никто не мог их упрекнуть в высокомерии и заносчивости, а между
тем знали, что они горды и цену себе понимают.
Старшая была музыкантша, средняя была замечательный живописец; но об этом почти никто не
знал многие годы, и обнаружилось это только в самое последнее время, да и
то нечаянно.
Это
тем более было замечательно, что все
знали направление, характер, цели и желания их родителя.
— Гм. Я опасаюсь не
того, видите ли. Доложить я обязан, и к вам выйдет секретарь, окромя если вы… Вот то-то вот и есть, что окромя. Вы не по бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно
узнать?
—
Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для
того выдумана, гильотина.
А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что вот
знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь, и что это уж наверно; главное
то, что наверно.
—
То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не
знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— О, да вы философ; а впрочем…
знаете за собой таланты, способности, хотя бы некоторые,
то есть из
тех, которые насущный хлеб дают? Извините опять…
Если же я вами так интересуюсь,
то у меня на ваш счет есть даже некоторая цель; впоследствии вы ее
узнаете.
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной как чрезвычайно добрый человек,
тем более что я даже и не просил; я не из гордости это говорю; я и действительно не
знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
Родители
знали об этом соглашении двух старших сестер, и потому, когда Тоцкий попросил совета, между ними почти и сомнений не было, что одна из старших сестер наверно не откажется увенчать их желания,
тем более что Афанасий Иванович не мог затрудниться насчет приданого.
Пред ним сидела совершенно другая женщина, нисколько не похожая на
ту, которую он
знал доселе и оставил всего только в июле месяце в сельце Отрадном.
Если б он
знал, например, что его убьют под венцом, или произойдет что-нибудь в этом роде, чрезвычайно неприличное, смешное и непринятое в обществе,
то он, конечно бы, испугался, но при этом не столько
того, что его убьют и ранят до крови, или плюнут всепублично в лицо и пр., и пр., а
того, что это произойдет с ним в такой неестественной и непринятой форме.
Кончилось
тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее
знали все, но и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать.
Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за
то, что он даже и генералу об этом не говорил, не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему же и ему не
знать об этом заранее?
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени
знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены,
то он возненавидел ее как свой кошмар.
— Разумеется, maman, если с ним можно без церемонии; к
тому же он с дороги есть хочет, почему не накормить, если он не
знает куда деваться? — сказала старшая Александра.
Потом, когда он простился с товарищами, настали
те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он
знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же?
— Если сердитесь,
то не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам
знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю…
Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные, посторонние такие мысли: «Вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела…», а между
тем все
знаешь и все помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой точки ходит и вертится.
И представьте же, до сих пор еще спорят, что, может быть, голова когда и отлетит,
то еще с секунду, может быть,
знает, что она отлетела, — каково понятие!
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест,
тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и — всё
знает.
Я был такой большой, я всегда такой мешковатый; я
знаю, что я и собой дурен… наконец и
то, что я был иностранец.
Если бы вы
знали, какое это было несчастное создание,
то вам бы самим стало ее очень жаль, как и мне.
Мать в
то время уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле померла; она
знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала до самой смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила.
В
тот же день все
узнали, вся деревня; всё обрушилось опять на Мари: ее еще пуще стали не любить.
Когда потом все меня обвиняли, — Шнейдер тоже, — зачем я с ними говорю как с большими и ничего от них не скрываю,
то я им отвечал, что лгать им стыдно, что они и без
того всё
знают, как ни таи от них, и
узнают, пожалуй, скверно, а от меня не скверно
узнают.
А
то, что вы про мое лицо сказали,
то все совершенная правда: я ребенок и
знаю это.
— Князь, я сейчас домой. Если вы не переменили намерения жить у нас,
то я вас доведу, а
то вы и адреса не
знаете.
Он, впрочем,
знает, что если б он разорвал все, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня,
то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не
знаете, но если бы вы
знали все,
то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
— Князь, — обратилась к нему вдруг Нина Александровна, — я хотела вас спросить (для
того, собственно, и попросила вас сюда), давно ли вы
знаете моего сына? Он говорил, кажется, что вы только сегодня откуда-то приехали?
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам,
того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к
тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё
знает, церемониться нечего!» Что же это значит?
То есть я хотела бы
знать, в какой мере…
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в
том, чтобы ты был счастлив, и ты это
знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь
того же требовать от сестры…
Да я тебе всего только три месяца двести рублей отцовских проиграл, с
тем и умер старик, что не успел
узнать; ты меня затащил, а Книф передергивал.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А
знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему.
То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— В
том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и что всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла, что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не
знаю.
— Я ничего не
знаю, кроме
того, что видел; вот и Варвара Ардалионовна говорила сейчас…
Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за
то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не
знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
Вы тут не всё
знаете, князь… тут… и кроме
того, она убеждена, что я ее люблю до сумасшествия, клянусь вам, и,
знаете ли, я крепко подозреваю, что и она меня любит, по-своему
то есть,
знаете поговорку: «Кого люблю,
того и бью».
Что я еще мальчишка, это я и сам
знаю, — горячо перебил Ганя, — и уж хоть
тем одним, что с вами такой разговор завел.
— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья. А
знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с
тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!