Неточные совпадения
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить
не могу, потому что всего
не знаю, но мой доктор мне из своих последних еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— То есть где остановлюсь?.. Да
не знаю еще, право… так…
Люди, о которых они
знают всю подноготную, конечно,
не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
Он был как-то рассеян, что-то очень рассеян, чуть ли
не встревожен, даже становился как-то странен: иной раз слушал и
не слушал, глядел и
не глядел, смеялся и подчас сам
не знал и
не понимал, чему смеялся.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич?
Не знаю-с. Так что даже и
не слыхивал-с, — отвечал в раздумье чиновник, — то есть я
не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде
не встречается, даже и слух затих-с.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот
не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Нет,
не знаю, совсем. Я ведь в России очень мало кого
знаю. Это вы-то Рогожин?
— А ты откуда
узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый,
не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть
не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего
не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
А он что же мне знать-то в свое время
не дал?
— Они всё думают, что я еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова
не говоря, потихоньку, еще больной, сел в вагон, да и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я
знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Да ведь
не знаешь! — крикнул на него в нетерпении Рогожин.
Это, говорит,
не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь
не знает, потому совсем то есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
Что у меня тогда под ногами, что предо мною, что по бокам, ничего я этого
не знаю и
не помню.
— Я, н-н-нет! Я ведь… Вы, может быть,
не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин
не знаю.
Он, например, имел систему
не выставляться, где надо стушевываться, и его многие ценили именно за его простоту, именно за то, что он
знал всегда свое место.
Никто
не мог их упрекнуть в высокомерии и заносчивости, а между тем
знали, что они горды и цену себе понимают.
Старшая была музыкантша, средняя была замечательный живописец; но об этом почти никто
не знал многие годы, и обнаружилось это только в самое последнее время, да и то нечаянно.
— Гм. Я опасаюсь
не того, видите ли. Доложить я обязан, и к вам выйдет секретарь, окромя если вы… Вот то-то вот и есть, что окромя. Вы
не по бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно
узнать?
— О, я ведь
не в этой комнате просил; я ведь
знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три
не курил. Впрочем, как вам угодно и,
знаете, есть пословица: в чужой монастырь…
— В Петербурге? Совсем почти нет, так, только проездом. И прежде ничего здесь
не знал, а теперь столько, слышно, нового, что, говорят, кто и знал-то, так сызнова
узнавать переучивается. Здесь про суды теперь много говорят.
—
Не знаю. Я про наши много хорошего слышал. Вот опять у нас смертной казни нет.
А ведь главная, самая сильная боль, может,
не в ранах, а вот, что вот
знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж больше
не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно.
Знаете ли, что это
не моя фантазия, а что так многие говорили?
— Дела неотлагательного я никакого
не имею; цель моя была просто познакомиться с вами.
Не желал бы беспокоить, так как я
не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Удовольствие, конечно, и для меня чрезвычайное, но
не всё же забавы, иногда,
знаете, случаются и дела… Притом же я никак
не могу, до сих пор, разглядеть между нами общего… так сказать причины…
И тогда ничего
не знал, а теперь еще пуще.
В людях хороших нуждаюсь; даже вот и дело одно имею и
не знаю, куда сунуться.
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего
не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо
не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— А
знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки
не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и
не может быть много точек общих, но,
знаете, я в эту последнюю идею сам
не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего
не могут найти…
— Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил.
Не знаю, уж
не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А
знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или
не быть! Так смотри же,
знай.
—
Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
— Послушай, Ганя, ты, пожалуйста, сегодня ей много
не противоречь и постарайся эдак,
знаешь, быть… одним словом, быть по душе…
— Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной как чрезвычайно добрый человек, тем более что я даже и
не просил; я
не из гордости это говорю; я и действительно
не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.
— Удивительное лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее
не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот
не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
Родители
знали об этом соглашении двух старших сестер, и потому, когда Тоцкий попросил совета, между ними почти и сомнений
не было, что одна из старших сестер наверно
не откажется увенчать их желания, тем более что Афанасий Иванович
не мог затрудниться насчет приданого.
Пред ним сидела совершенно другая женщина, нисколько
не похожая на ту, которую он
знал доселе и оставил всего только в июле месяце в сельце Отрадном.
Если б он
знал, например, что его убьют под венцом, или произойдет что-нибудь в этом роде, чрезвычайно неприличное, смешное и непринятое в обществе, то он, конечно бы, испугался, но при этом
не столько того, что его убьют и ранят до крови, или плюнут всепублично в лицо и пр., и пр., а того, что это произойдет с ним в такой неестественной и непринятой форме.
Он боялся — и даже сам
не знал чего, просто боялся Настасьи Филипповны.
Кончилось тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее
знали все, но и только; никто
не мог ничем похвалиться, никто
не мог ничего рассказать.
Афанасий Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать мимоходом, очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он заикнулся теперь в первый раз и что о них
не знал даже и сам Иван Федорович, который вот тут сидит; одним словом,
не знает никто.
Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за то, что он даже и генералу об этом
не говорил,
не только Гавриле Ардалионовичу, но, однако ж, почему же и ему
не знать об этом заранее?
Во всяком случае, она ни у кого
не намерена просить прощения ни в чем и желает, чтоб это
знали.
Во всяком случае, она ни в чем
не считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович
узнал, на каких основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких отношениях к Афанасию Ивановичу, и много ли скопила состояния.
Вскоре Ганя
узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство всей его семьи к этому браку и к Настасье Филипповне лично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в большой подробности; сама она с ним об этом
не заговаривала, хотя он и ждал ежедневно.
— О, они
не повторяются так часто, и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы
узнать, к чему он способен.
— Швейцария тут
не помешает; а впрочем, повторяю, как хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых,
не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.
— Разумеется, maman, если с ним можно без церемонии; к тому же он с дороги есть хочет, почему
не накормить, если он
не знает куда деваться? — сказала старшая Александра.
—
Не мешайте мне, Александра Ивановна, — отчеканила ей генеральша, — я тоже хочу
знать. Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла видеть. Ну, какой там игумен?