Неточные совпадения
На нем был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко
за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом и на
такие концы по дороге, как от Эйдткунена до Петербурга.
— Уверяю вас, что я не солгал вам, и вы отвечать
за меня не будете. А что я в
таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
А
так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь
так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы
за него отвечать?
— Здесь у вас в комнатах теплее, чем
за границей зимой, — заметил князь, — а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой —
так русскому человеку и жить с непривычки нельзя.
Сказано: «Не убий»,
так за то, что он убил, и его убивать?
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил
за ним,
так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
—
Так? Вам
так показалось? — уцепился генерал
за эту идею.
Все это я вам изъясняю, князь, с тем, чтобы вы поняли, что я вас,
так сказать, лично рекомендую, следственно,
за вас как бы тем ручаюсь.
Когда Тоцкий
так любезно обратился к нему
за дружеским советом насчет одной из его дочерей, то тут же, самым благороднейшим образом, сделал полнейшие и откровенные признания.
На вопрос Настасьи Филипповны: «Чего именно от нее хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей, что он
так напуган еще пять лет назад, что не может даже и теперь совсем успокоиться, до тех пор, пока Настасья Филипповна сама не выйдет
за кого-нибудь замуж.
Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила, что ничем не хочет стеснять себя; что она до самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет
за собой право сказать «нет», хотя бы в самый последний час; совершенно
такое же право предоставляет и Гане.
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе не
такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не
такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку
за кушаньем?
Эта сухая материя особенно понравилась генеральше, которой почти никогда не удавалось говорить о своей родословной, при всем желании,
так что она встала из-за стола в возбужденном состоянии духа.
— Почему же? — смеялся князь. — И я бы не упустил на их месте случай. А я все-таки стою
за осла: осел добрый и полезный человек.
— Да что вы загадки-то говорите? Ничего не понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть не умею? Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть,
так и
за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели, князь.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время
за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже,
так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось, что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот
за эту линию,
за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас;
такой большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
— И философия ваша точно
такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, —
такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка.
Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне,
за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.
— Значит, коль находят, что это не женское дело,
так тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю
за логику. И вы
так же, конечно, думаете?
Вошел тюремный пристав, тихонько, со стражей, и осторожно тронул его
за плечо; тот приподнялся, облокотился, — видит свет: «Что
такое?» — «В десятом часу смертная казнь».
Когда старуха слегла совсем, то
за ней пришли ухаживать деревенские старухи, по очереди,
так там устроено.
Все точно плевали на нее, а мужчины даже
за женщину перестали ее считать, всё
такие скверности ей говорили.
Я слыхал даже, что ее хотели присудить к наказанию, но, слава богу, прошло
так; зато уж дети ей проходу не стали давать, дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит от них с своею слабою грудью, задохнется, они
за ней, кричат, бранятся.
Так как они не могли снести, то помогали, все бежали
за гробом и все плакали.
Может быть, и здесь меня сочтут
за ребенка, —
так пусть!
Меня тоже
за идиота считают все почему-то, я действительно был
так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают
за идиота?
Я вхожу и думаю: «Вот меня считают
за идиота, а я все-таки умный, а они и не догадываются…» У меня часто эта мысль.
— А!
Так вот как! — скрежетал он, —
так мои записки в окно швырять! А! Она в торги не вступает, —
так я вступлю! И увидим!
За мной еще много… увидим!.. В бараний рог сверну!..
Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком.
Так шли они несколько шагов. Князя он не церемонился нимало, точно был один в своей комнате, потому что в высшей степени считал его
за ничто. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.
— Да
за что же, черт возьми! Что вы там
такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все в нем в эту минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке,
так что он и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
Я никогда и ни
за что вас не оставлю; другой от
такой сестры убежал бы по крайней мере, — вон как она смотрит на меня теперь!
— Да чуть ли еще не бранила вас, князь. Простите, пожалуйста. Фердыщенко, вы-то как здесь, в
такой час? Я думала, по крайней мере хоть вас не застану. Кто? Какой князь? Мышкин? — переспросила она Ганю, который между тем, все еще держа князя
за плечо, успел отрекомендовать его.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну,
так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
А то молчат… вдруг, — и это без малейшего, я вам скажу, предупреждения, то есть без самомалейшего, так-таки совершенно как бы с ума спятила, — светло-голубая хвать у меня из руки сигару и
за окно.
Не говоря ни слова, я с необыкновенною вежливостью, с совершеннейшею вежливостью, с утонченнейшею,
так сказать, вежливостью, двумя пальцами приближаюсь к болонке, беру деликатно
за шиворот, и шварк ее
за окошко, вслед
за сигаркой!
— Но позвольте, как же это? — спросила вдруг Настасья Филипповна. — Пять или шесть дней назад я читала в «Indеpendance» — а я постоянно читаю «Indеpendance», — точно
такую же историю! Но решительно точно
такую же! Это случилось на одной из прирейнских железных дорог, в вагоне, с одним французом и англичанкой: точно
так же была вырвана сигара, точно
так же была выкинута
за окно болонка, наконец, точно
так же и кончилось, как у вас. Даже платье светло-голубое!
Да покажи я тебе три целковых, вынь теперь из кармана,
так ты на Васильевский
за ними доползешь на карачках, — вот ты каков!
Я и теперь тебя
за деньги приехал всего купить, ты не смотри, что я в
таких сапогах вошел, у меня денег, брат, много, всего тебя и со всем твоим живьем куплю… захочу, всех вас куплю!
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, —
так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего
за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился,
так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь
так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку
такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Сама знаю, что не
такая, и с фокусами, да с какими? И еще, смотри, Ганя,
за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!
— В том, что Настасья Филипповна непременно пойдет
за вас и что всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла, что семьдесят пять тысяч вам
так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не знаю.
А все-таки
за меня выйдет.
Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом,
за то, что я ее, чужую любовницу,
так откровенно
за ее деньги беру, а и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать,
так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
Уверил бы самолюбивую дуру (и
так легко!), что ее
за «благородство сердца и
за несчастья» только берет, а сам все-таки на деньгах бы женился.
Так за что же после этого меня презирает да игры эти затевает?
— Мне всё кажется, — осторожно заметил князь, — что Настасья Филипповна умна. К чему ей, предчувствуя
такую муку, в западню идти? Ведь могла бы и
за другого выйти. Вот что мне удивительно.
Она всю жизнь будет меня
за валета бубнового считать (да это-то ей, может быть, и надо) и все-таки любить по-своему; она к тому приготовляется,
такой уж характер.
— Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать, — сказал князь. — Давеча я вас уже совсем
за злодея почитал, и вдруг вы меня
так обрадовали, — вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только
за злодея, но и
за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.
Князь уже не возражал против визита и следовал послушно
за генералом, чтобы не раздражить его, в твердой надежде, что генерал Соколович и всё семейство его мало-помалу испарятся как мираж и окажутся несуществующими,
так что они преспокойно спустятся обратно с лестницы.
Настасья Филипповна выслушала этот отзыв с большим вниманием и любопытно следила
за Ганей, но разговор тотчас же перешел на Рогожина,
так капитально участвовавшего в утрешней истории и которым тоже с чрезвычайным любопытством стали интересоваться Афанасий Иванович и Иван Федорович.