Неточные совпадения
И тогда
ничего не знал, а теперь
еще пуще.
Вообще она
ничего не говорит против возможности этого брака, но об этом
еще слишком надо подумать; она желала бы, чтоб ее не торопили.
— Осел? Это странно, — заметила генеральша. — А впрочем,
ничего нет странного, иная из нас в осла
еще влюбится, — заметила она, гневливо посмотрев на смеявшихся девиц. — Это
еще в мифологии было. Продолжайте, князь.
—
Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал
еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
Впрочем, на меня все в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился, как это дети у меня все понимают, а у него почти
ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их
ничему не научим, а они
еще нас научат.
— Не труните, милые,
еще он, может быть, похитрее всех вас трех вместе. Увидите. Но только что ж вы, князь, про Аглаю
ничего не сказали? Аглая ждет, и я жду.
— Вот, князь, — сказала Аглая, положив на столик свой альбом, — выберите страницу и напишите мне что-нибудь. Вот перо, и
еще новое.
Ничего что стальное? Каллиграфы, я слышала, стальными не пишут.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы
еще почти
ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
— Слава богу, увела и уложила маменьку, и
ничего не возобновлялось. Ганя сконфужен и очень задумчив. Да и есть о чем. Каков урок!.. Я поблагодарить вас
еще раз пришла и спросить, князь: вы до сих пор не знавали Настасью Филипповну?
—
Ничего,
ничего я не забыл, идем! Сюда, на эту великолепную лестницу. Удивляюсь, как нет швейцара, но… праздник, и швейцар отлучился.
Еще не прогнали этого пьяницу. Этот Соколович всем счастьем своей жизни и службы обязан мне, одному мне и никому иначе, но… вот мы и здесь.
Э,
ничего!» И действительно, это
еще не очень пугало; но вопрос: «Что же он там сделает и зачем идет?» — на этот вопрос он решительно не находил успокоительного ответа.
–…Но мы, может быть, будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор
еще узнать
ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
Может быть, и родители убедились наконец, что женихи могут встретиться и за границей, и что поездка на одно лето не только
ничего не может расстроить, но, пожалуй,
еще даже «может способствовать».
Правда,
ничего еще не было сказано, даже намеков никаких не было сделано; но родителям все-таки казалось, что нечего этим летом думать о заграничной поездке.
— Нет, я тебе верю, да только
ничего тут не понимаю. Вернее всего то, что жалость твоя, пожалуй,
еще пуще моей любви!
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было, то уж очень давно,
еще прежде, то есть года два-три. Ведь он
еще с Тоцким был знаком. Теперь же быть
ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда! Сами знаете, что и ее всё здесь не было; нигде не было. Многие
еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не больше.
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам
еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу,
ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Тем самым, что и прежде, — тем, что русский либерал есть покамест
еще не русский либерал; больше
ничем, по-моему.
И он глубоко и жадно перевел дух, как бы сбросив с себя чрезвычайную тягость. Он догадался наконец, что
ничего «не кончено», что
еще не рассвело, что гости встали из-за стола только для закуски и что кончилась всего одна только болтовня Лебедева. Он улыбнулся, и чахоточный румянец, в виде двух ярких пятен, заиграл на щеках его.
Правда, это лицо человека, только что снятого со креста, то есть сохранившее в себе очень много живого, теплого;
ничего еще не успело закостенеть, так что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы
еще и теперь им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека, кто бы он ни был, после таких мук.
— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал он, — ведь я
ничего не нахожу дурного в том, что он так думал, потому что все склонны так думать; к тому же, может быть, он и не думал совсем, а только этого хотел… ему хотелось в последний раз с людьми встретиться, их уважение и любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут не так вышло; тут болезнь и
еще что-то! Притом же у одних всё всегда хорошо выходит, а у других ни на что не похоже…
Девицы усмехнулись новой фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй,
еще рассердится, если та пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой на зеленой скамейке, о которой она
еще три дня назад говорила, и за которую чуть не поссорилась с князем Щ., потому что тот не нашел в местоположении этой скамейки
ничего особенного.
— Договаривайте, князь, — особенно плавно протянул он, — договаривайте. Я снисходителен, говорите все: признайтесь, что вам смешна даже мысль видеть пред собой человека в настоящем его унижении и… бесполезности, и в то же время слышать, что этот человек был личным свидетелем… великих событий. Он
ничего еще не успел вам… насплетничать?
— О, дитя мое, я готов целовать ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору, о, этим вечная ненависть и… наконец… ты
ничего не смыслишь в политике!» — Он как бы вспомнил вдруг, с кем говорит, и замолк, но глаза его
еще долго метали искры.
Были тут люди, не встречавшиеся друг с другом по нескольку лет и не ощущавшие друг к другу
ничего, кроме равнодушия, если не отвращения, но встретившиеся теперь, как будто вчера
еще только виделись в самой дружеской и приятной компании.
—
Ничего, батюшка, продолжай, продолжай, только не задыхайся, — заметила она, — ты и давеча с одышки начал и вот до чего дошел; а говорить не бойся: эти господа и почудней тебя видывали, не удивишь, а ты
еще и не бог знает как мудрен, только вот вазу-то разбил да напугал.
Несколько расспросов
еще, и князь хотя
ничего больше не узнал, но зато
еще пуще встревожился.
— Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! — протянул он вдруг деньги девушке. Покамест та успела изумиться, пока
еще собиралась понять, он уже всунул ей в руку пятидесятирублевую, снял мантилью с платком и накинул всё на плечи и на голову Настасье Филипповне. Слишком великолепный наряд ее бросался в глаза, остановил бы внимание в вагоне, и потом только поняла девушка, для чего у нее купили, с таким для нее барышом, ее старую,
ничего не стоившую рухлядь.