Неточные совпадения
— О,
как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних
еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно
еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу,
как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О,
еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю,
каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
Да и летами генерал Епанчин был
еще,
как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Еще в очень молодых летах своих генеральша умела найти себе,
как урожденная княжна и последняя в роде, а может быть и по личным качествам, некоторых очень высоких покровительниц.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер,
как бы все
еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— Ну
как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он,
еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
Князь объяснил все, что мог, наскоро, почти то же самое, что уже прежде объяснял камердинеру и
еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем
как будто что-то припоминал.
— Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте
еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так
как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
Остался князь после родителей
еще малым ребенком, всю жизнь проживал и рос по деревням, так
как и здоровье его требовало сельского воздуха.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и
какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила
еще она у тебя портрета?
— Не знаю,
как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам
еще совсем
как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
— У вас ведь, кажется, только
еще одна комната и занята. Этот,
как его Ферд… Фер…
И хотя он
еще накануне предчувствовал, что так именно и будет сегодня по одному «анекдоту» (
как он сам по привычке своей выражался), и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
Но среди всех этих неотразимых фактов наступил и
еще один факт: старшей дочери, Александре, вдруг и совсем почти неожиданно (
как и всегда это так бывает), минуло двадцать пять лет.
Так
как и сам Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в своих шагах, и только
еще сондировал дело, то и родители предложили дочерям на вид только
еще самые отдаленные предположения.
И однако же, дело продолжало идти все
еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё
еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался
как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Этот мудреный и хлопотливый «случай» (
как выражался сам Тоцкий) начался
еще очень давно, лет восемнадцать этак назад.
А так
как свадьба действительно была
еще только в намерении, то Афанасий Иванович смирился и уступил Настасье Филипповне.
Решению его помогло и
еще одно обстоятельство: трудно было вообразить себе, до
какой степени не походила эта новая Настасья Филипповна на прежнюю лицом.
Я
еще не так глупа,
как кажусь, и
как меня дочки представить хотят.
— Счастлив! Вы умеете быть счастливым? — вскричала Аглая. — Так
как же вы говорите, что не научились глядеть?
Еще нас поучите.
— Давеча, действительно, — обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда
еще он на эшафоте стоит, пред тем
как ложиться на эту доску.
Впрочем, на меня все в деревне рассердились больше по одному случаю… а Тибо просто мне завидовал; он сначала все качал головой и дивился,
как это дети у меня все понимают, а у него почти ничего, а потом стал надо мной смеяться, когда я ему сказал, что мы оба их ничему не научим, а они
еще нас научат.
Сошлось много народу смотреть,
как она будет плакать и за гробом идти; тогда пастор, — он
еще был молодой человек, и вся его амбиция была сделаться большим проповедником, — обратился ко всем и указал на Мари.
Я поцеловал Мари
еще за две недели до того,
как ее мать умерла; когда же пастор проповедь говорил, то все дети были уже на моей стороне.
— Что, милостивые государыни, вы думали, что вы же его будете протежировать,
как бедненького, а он вас сам едва избрать удостоил, да
еще с оговоркой, что приходить будет только изредка.
— Ну, пошла! — рассердилась генеральша. — А по-моему, вы
еще его смешнее. Простоват, да себе на уме, в самом благородном отношении, разумеется. Совершенно
как я.
Гаврила Ардалионович
еще сидел в кабинете и был погружен в свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и рассказал,
каким образом про портрет там узнали.
Он смутился и не договорил; он на что-то решался и
как бы боролся сам с собой. Князь ожидал молча. Ганя
еще раз испытующим, пристальным взглядом оглядел его.
Да,
еще: когда я спросил, уже взяв записку,
какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, — кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю,
как сам понял.
— А! Так вот
как! — скрежетал он, — так мои записки в окно швырять! А! Она в торги не вступает, — так я вступлю! И увидим! За мной
еще много… увидим!.. В бараний рог сверну!..
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность,
как это всегда водится с иными людьми.
Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, — ради бога, извините! Вы видите, в
какой я беде! Вы
еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…
— Тебя
еще сечь можно, Коля, до того ты
еще глуп. За всем, что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате,
как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.
Заглянул Птицын и кликнул Ганю; тот торопливо бросил князя и вышел, несмотря на то что он
еще что-то хотел сказать, но видимо мялся и точно стыдился начать; да и комнату обругал тоже,
как будто сконфузившись.
— Сейчас, сейчас, — бормотал генерал, выходя из комнаты. — И несмотря ни на
какие справки, — слышалось
еще в коридоре.
— Ты всё
еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб,
как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
Князь воротился и глядел на нее
как истукан; когда она засмеялась — усмехнулся и он, но языком все
еще не мог пошевелить. В первое мгновение, когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь вдруг краска залила его лицо.
Но только что Нина Александровна успела было начать о своем «особенном удовольствии»,
как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения
еще) на маленький диванчик, в углу у окна, вскричала...
— Да чуть ли
еще не бранила вас, князь. Простите, пожалуйста. Фердыщенко, вы-то
как здесь, в такой час? Я думала, по крайней мере хоть вас не застану. Кто?
Какой князь? Мышкин? — переспросила она Ганю, который между тем, все
еще держа князя за плечо, успел отрекомендовать его.
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром,
еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту,
как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
Генерал
как раз постарался
еще более одурачить свое положение.
Настасья Филипповна не могла не слышать вопроса и ответа, но веселость ее оттого
как будто
еще увеличилась. Она тотчас же снова засыпала генерала вопросами, и через пять минут генерал был в самом торжественном настроении и ораторствовал при громком смехе присутствующих.
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора вошло несколько человек и все
еще продолжают входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей,
как слышно было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже вошло несколько человек.
— Правда, чиновник! — ответил Рогожин, — правда, пьяная душа! Эх, куда ни шло. Настасья Филипповна! — вскричал он, глядя на нее
как полоумный, робея и вдруг ободряясь до дерзости, — вот восемнадцать тысяч! — И он шаркнул пред ней на столик пачку в белой бумаге, обернутую накрест шнурками. — Вот! И… и
еще будет!
Настасья Филипповна удивилась, усмехнулась, но
как будто что-то пряча под свою улыбку, несколько смешавшись, взглянула на Ганю и пошла из гостиной. Но, не дойдя
еще до прихожей, вдруг воротилась, быстро подошла к Нине Александровне, взяла ее руку и поднесла ее к губам своим.
Он воротился смущенный, задумчивый; тяжелая загадка ложилась ему на душу,
еще тяжелее, чем прежде. Мерещился и князь… Он до того забылся, что едва разглядел,
как целая рогожинская толпа валила мимо его и даже затолкала его в дверях, наскоро выбираясь из квартиры вслед за Рогожиным. Все громко, в голос, толковали о чем-то. Сам Рогожин шел с Птицыным и настойчиво твердил о чем-то важном и, по-видимому, неотлагательном.
— Да, почти
как товарищ. Я вам потом это всё разъясню… А хороша Настасья Филипповна,
как вы думаете? Я ведь ее никогда
еще до сих пор не видывал, а ужасно старался. Просто ослепила. Я бы Ганьке всё простил, если б он по любви; да зачем он деньги берет, вот беда!
— Ну,
еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе
как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.