Неточные совпадения
Но
хотя и могло
быть нечто достопримечательное собственно в миллионе и в получении наследства, князя удивило и заинтересовало и еще что-то другое; да и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя в свои собеседники,
хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь и о чем-нибудь языком колотить.
Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я
захочу, потому оно
есть святотатство.
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то
есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге
хочет.
«Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать
будешь?» Я, правда,
хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже, может
быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились,
хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
Генеральша
была из княжеского рода Мышкиных, рода
хотя и не блестящего, но весьма древнего, и за свое происхождение весьма уважала себя.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных посетителей, и
хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер
был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада
было необходимо.
— Да вы точно… из-за границы? — как-то невольно спросил он наконец — и сбился; он
хотел, может
быть, спросить: «Да вы точно князь Мышкин?»
— О, почти не по делу! То
есть, если
хотите, и
есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных больше и нет.
Хотя князь
был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо,
хотя речь его по-прежнему
была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может
быть, тоже
был человек с воображением и попыткой на мысль.
Камердинер,
хотя и не мог бы так выразить все это, как князь, но конечно,
хотя не всё, но главное понял, что видно
было даже по умилившемуся лицу его.
— Ну, стало
быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может
быть, —
хотя мне, разумеется, весьма
было бы лестно, — то, стало
быть…
Взгляд князя
был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка
хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может
быть,
захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если
хотите, коли у вас время терпит.
— Два слова-с: имеете вы
хотя бы некоторое состояние? Или, может
быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините, что я так…
— О, да вы философ; а впрочем… знаете за собой таланты, способности,
хотя бы некоторые, то
есть из тех, которые насущный хлеб дают? Извините опять…
— Очень может
быть,
хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
И
хотя он еще накануне предчувствовал, что так именно и
будет сегодня по одному «анекдоту» (как он сам по привычке своей выражался), и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
Дочери подошли с ним поцеловаться; тут
хотя и не сердились на него, но все-таки и тут
было тоже как бы что-то особенное.
Мы уже сказали сейчас, что сам генерал,
хотя был человек и не очень образованный, а, напротив, как он сам выражался о себе, «человек самоучный», но
был, однако же, опытным супругом и ловким отцом.
Он даже достиг того, что склонил и Лизавету Прокофьевну к своей системе,
хотя дело вообще
было трудное, — трудное потому, что и неестественное; но аргументы генерала
были чрезвычайно значительны, основывались на осязаемых фактах.
Это
была девушка,
хотя и с твердым характером, но добрая, разумная и чрезвычайно уживчивая; могла выйти за Тоцкого даже охотно, и если бы дала слово, то исполнила бы его честно.
Собой она
была очень хороша,
хотя и не так эффектна.
В этом небольшом поместье оказался тоже,
хотя и небольшой, только что отстроенный деревянный дом; убран он
был особенно изящно, да и деревенька, как нарочно, называлась сельцо Отрадное.
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно
будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и
быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться
хочу».
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна
захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь,
хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может
быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Не только не
было заметно в ней
хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и
быть не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что
хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена
была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает
быть так напуганным.
Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет и готов подозревать надежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует как глупый ребенок,
хотя бы и
был семи пядей во лбу.
Известно
было, что генерал приготовил ко дню рождения Настасьи Филипповны от себя в подарок удивительный жемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим очень интересовался,
хотя и знал, что Настасья Филипповна — женщина бескорыстная.
Накануне дня рождения Настасьи Филипповны он
был как в лихорадке,
хотя и ловко скрывал себя.
— О, они не повторяются так часто, и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я
было вас, mesdames, — обратился он опять к дочерям, —
хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен.
— Швейцария тут не помешает; а впрочем, повторяю, как
хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может
быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно
будет, так как все-таки из нашей фамилии.
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и продолжая кивать головой вслед за каждым словом князя, — я даже не ожидала. Стало
быть, все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я
хочу все знать; вы чрезвычайно меня интересуете.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык
есть. Я
хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
Это
было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум
хотя и работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось.
— А я добрая, — неожиданно вставила генеральша, — и, если
хотите, я всегда добрая, и это мой единственный недостаток, потому что не надо
быть всегда доброю.
Все думал, как я
буду жить; свою судьбу
хотел испытать, особенно в иные минуты бывал беспокоен.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно,
хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало
быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
— Значит, коль находят, что это не женское дело, так тем самым
хотят сказать (а стало
быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете?
Он со сна не поверил, начал
было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся, перестал спорить и замолчал, — так рассказывали, — потом сказал: «Все-таки тяжело так вдруг…» — и опять замолк, и уже ничего не
хотел говорить.
— Слушайте, — как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я
хочу слышать о том, как вы
были влюблены; не отпирайтесь, вы
были. К тому же вы, сейчас как начнете рассказывать, перестаете
быть философом.
Я
хотел было говорить, но они в меня стали камнями кидать.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, — это уж
было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то
есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может
быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь,
хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
— Я
хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен
быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуйста.
— Я
хочу ему два слова сказать — и довольно! — быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она
была видимо раздражена. — У нас, видите ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё секреты! Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в таком деле, в котором требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки, не нравятся мне эти браки…
— Ведь я знаю же, что вы ее не читали и не можете
быть поверенным этого человека. Читайте, я
хочу, чтобы вы прочли.
— Ничего, разумеется. Это самый лучший ответ. Да вы, стало
быть,
хотите жить в его доме?
Ганя только скрипел про себя зубами; он
хотя был и желал
быть почтительным к матери, но с первого шагу у них можно
было заметить, что это большой деспот в семействе.