Неточные совпадения
Про матушку нечего сказать, женщина старая, Четьи-Минеи читает, со старухами
сидит, и что Сенька-брат порешит, так тому и
быть.
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как
есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то
есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе
сидит. Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это
есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней
сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало
быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Да вот
сидел бы там, так вам бы всего и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало
быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и доложить самим.
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может
быть, действительно миллион
сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
У нас такая общая комната
есть, — обратилась она к князю, уводя его, — попросту, моя маленькая гостиная, где мы, когда одни
сидим, собираемся, и каждая своим делом занимается: Александра, вот эта, моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет...
Она
была больная, и у ней всё ноги пухли, так что все
сидела на месте.
Она садилась в стороне; там у одной, почти прямой, отвесной скалы
был выступ; она садилась в самый угол, от всех закрытый, на камень и
сидела почти без движения весь день, с самого утра до того часа, когда стадо уходило.
Она уже
была так слаба от чахотки, что все больше
сидела с закрытыми глазами, прислонив голову к скале, и дремала, тяжело дыша; лицо ее похудело, как у скелета, и пот проступал на лбу и на висках.
Я уже не отнимал, потому что для нее это
было счастьем; она все время, как я
сидел, дрожала и плакала; правда, несколько раз она принималась
было говорить, но ее трудно
было и понять.
Я
сидел в вагоне и думал: «Теперь я к людям иду; я, может
быть, ничего не знаю, но наступила новая жизнь».
Гаврила Ардалионович еще
сидел в кабинете и
был погружен в свои бумаги. Должно
быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и рассказал, каким образом про портрет там узнали.
Нина Александровна
была в гостиной не одна, с нею
сидела Варвара Ардалионовна; обе они занимались каким-то вязаньем и разговаривали с гостем, Иваном Петровичем Птицыным.
Но по тому, как расположились обе стороны, сомнений уже
быть не могло: его мать и сестра
сидели в стороне как оплеванные, а Настасья Филипповна даже и позабыла, кажется, что они в одной с нею комнате…
— Она? Ну, вот тут-то вся неприятность и
сидит, — продолжал, нахмурившись, генерал, — ни слова не говоря, и без малейшего как
есть предупреждения, она хвать меня по щеке! Дикая женщина; совершенно из дикого состояния!
Был уже давно вечер; князь всё еще
сидел, слушал и ждал генерала, начинавшего бесчисленное множество анекдотов и ни одного из них не доканчивавшего.
— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас
сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И так как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено
быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна; тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он
сидел за шампанским как ни в чем не бывало и даже, может
быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
—
Было б у меня такое же остроумие, как у Афанасия Ивановича или у Ивана Петровича, так я бы сегодня всё
сидел да молчал, подобно Афанасию Ивановичу и Ивану Петровичу.
— Фердыщенко, может
быть, не возьмет, Настасья Филипповна, я человек откровенный, — перебил Фердыщенко, — зато князь возьмет! Вы вот
сидите да плачетесь, а вы взгляните-ка на князя! Я уж давно наблюдаю…
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный
сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз
было в камин.
В углу гостиной, у печки, в креслах,
сидела маленькая старушка, еще с виду не то чтоб очень старая, даже с довольно здоровым, приятным и круглым лицом, но уже совершенно седая и (с первого взгляда заключить
было можно) впавшая в совершенное детство.
Этот демон шепнул ему в Летнем саду, когда он
сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину так надо
было следить за ним с самого утра и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно,
было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской, и
будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал».
Князь и действительно
сидел, чуть не бледный, за круглым столом и, казалось,
был в одно и то же время в чрезвычайном страхе и, мгновениями, в непонятном ему самому и захватывающем душу восторге.
Дача Епанчиных
была роскошная дача, во вкусе швейцарской хижины, изящно убранная со всех сторон цветами и листьями. Со всех сторон ее окружал небольшой, но прекрасный цветочный сад.
Сидели все на террасе, как и у князя; только терраса
была несколько обширнее и устроена щеголеватее.
Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный пот выступил у него на лбу. Это
были первые слова, произнесенные им с тех пор, как он тут
сидел. Он попробовал
было оглянуться кругом, но не посмел; Евгений Павлович поймал его жест и улыбнулся.
Он
сидел в углу, как бы ожидая чего-то, а впрочем, и сам не зная зачем; ему и в голову не приходило уйти, видя суматоху в доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов
был высидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили.
Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид, при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что ему бы надо
было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком случае, про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним
сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту
было бы почти всё равно.
«Ба! — остановился он вдруг, озаренный другою идеей, — давеча она сошла на террасу, когда я
сидел в углу, и ужасно удивилась, найдя меня там, и — так смеялась… о чае заговорила; а ведь у ней в это время уже
была эта бумажка в руках, стало
быть, она непременно знала, что я
сижу на террасе, так зачем же она удивилась?
Рогожин, который вначале тоже несколько раз
было собирался потихоньку уйти,
сидел теперь неподвижно, потупив голову и как бы тоже забыв, что хотел уходить.
— Это
были вы! — повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайным убеждением. — Вы приходили ко мне и
сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу… Это
были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, — не понимаю, но это
были вы!
— Ну, довольно, надо торопиться, — заключила она, выслушав всё, — всего нам только час здесь
быть, до восьми часов, потому что в восемь часов мне надо непременно
быть дома, чтобы не узнали, что я здесь
сидела, а я за делом пришла; мне много нужно вам сообщить. Только вы меня совсем теперь сбили. Об Ипполите я думаю, что пистолет у него так и должен
был не выстрелить, это к нему больше идет. Но вы уверены, что он непременно хотел застрелиться и что тут не
было обману?
Она спрашивала быстро, говорила скоро, но как будто иногда сбивалась и часто не договаривала; поминутно торопилась о чем-то предупреждать; вообще она
была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и с каким-то вызовом, но, может
быть, немного и трусила. На ней
было самое буднишнее, простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала, краснела и
сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что Ипполит застрелился для того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.
Ему даже не верилось, что пред ним
сидит та самая высокомерная девушка, которая так гордо и заносчиво прочитала ему когда-то письмо Гаврилы Ардалионовича. Он понять не мог, как в такой заносчивой, суровой красавице мог оказаться такой ребенок, может
быть, действительно даже и теперь не понимающий всех слов ребенок.
— А если так, то позвольте мне сесть, — прибавил Ипполит, преспокойно усаживаясь на стуле, на котором
сидел генерал, — я ведь все-таки болен; ну, теперь готов вас слушать, тем более что это последний наш разговор и даже, может
быть, последняя встреча.
Иван Федорович
сидел с чрезвычайно озабоченною миной; сестры
были серьезны и, как нарочно, молчали.
Бесспорно, для него составляло уже верх блаженства одно то, что он опять
будет беспрепятственно приходить к Аглае, что ему позволят с нею говорить, с нею
сидеть, с нею гулять, и, кто знает, может
быть, этим одним он остался бы доволен на всю свою жизнь!
Ипполит вышел. Князю не для чего
было просить кого-нибудь шпионить, если бы даже он
был и способен на это. Приказание ему Аглаи
сидеть дома теперь почти объяснялось: может
быть, она хотела за ним зайти. Правда, может
быть, она именно не хотела, чтоб он туда попал, а потому и велела ему дома
сидеть… Могло
быть и это. Голова его кружилась; вся комната ходила кругом. Он лег на диван и закрыл глаза.
Аглая покраснела. Может
быть, ей вдруг показалось ужасно странно и невероятно, что она
сидит теперь с этою женщиной, в доме «этой женщины» и нуждается в ее ответе. При первых звуках голоса Настасьи Филипповны как бы содрогание прошло по ее телу. Всё это, конечно, очень хорошо заметила «эта женщина».
Правда, множество вещей оставались неразъясненными: рассказывали, что бедная девушка до того любила своего жениха, по некоторым — «обольстителя», что прибежала к нему на другой же день, как он ее бросил и когда он
сидел у своей любовницы; другие уверяли, напротив, что она им же
была нарочно завлечена к любовнице, единственно из нигилизма, то
есть для срама и оскорбления.
Он не объяснял никому своих чувств к ней и даже не любил говорить об этом, если и нельзя
было миновать разговора; с самою же Настасьей Филипповной они никогда,
сидя вместе, не рассуждали «о чувстве», точно оба слово себе такое дали.