Неточные совпадения
Готовность белокурого молодого человека в швейцарском плаще
отвечать на все вопросы своего черномазого соседа
была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов.
Отвечая, он объявил, между прочим, что действительно долго не
был в России, с лишком четыре года, что отправлен
был за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или Виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог.
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то
есть почти что не родственница; до того даже, что я, право, нисколько и не удивился тогда, что мне туда не
ответили. Я так и ждал.
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с, —
отвечал в раздумье чиновник, — то
есть я не об имени, имя историческое, в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— О, еще бы! — тотчас же
ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой
был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Уверяю вас, что я не солгал вам, и вы
отвечать за меня не
будете. А что я в таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало
быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него
отвечать?
— То, стало
быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может
быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не
ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Не знаю, как вам сказать, —
ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может
быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
— Удивительное лицо! —
ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. — Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё
было бы спасено!
— Я не
был влюблен, —
отвечал князь так же тихо и серьезно, — я…
был счастлив иначе.
Мне казалось, что я всё
буду там, но я увидал наконец, что Шнейдеру нельзя же
было содержать меня, а тут подвернулось дело до того, кажется, важное, что Шнейдер сам заторопил меня ехать и за меня
отвечал сюда.
— Ах, князь, мне крайняя надобность! — стал просить Ганя. — Она, может
быть,
ответит… Поверьте, что я только в крайнем, в самом крайнем случае мог обратиться… С кем же мне послать?.. Это очень важно… Ужасно для меня важно…
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если
есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас,
отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То
есть я хотела бы знать, в какой мере…
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не
будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты
был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце
будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я
отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
Князь обернулся
было в дверях, чтобы что-то
ответить, но, увидев по болезненному выражению лица своего обидчика, что тут только недоставало той капли, которая переполняет сосуд, повернулся и вышел молча.
Ганя ужасно покраснел и заикнулся
было что-то
ответить, но Настасья Филипповна тотчас прибавила...
— Хлопотливо несколько, —
отвечала было та, — разумеется, должна
быть выгода. Мы, впрочем, только что…
— Правда, чиновник! —
ответил Рогожин, — правда, пьяная душа! Эх, куда ни шло. Настасья Филипповна! — вскричал он, глядя на нее как полоумный, робея и вдруг ободряясь до дерзости, — вот восемнадцать тысяч! — И он шаркнул пред ней на столик пачку в белой бумаге, обернутую накрест шнурками. — Вот! И… и еще
будет!
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать
буду, хитрый и бессовестный ты человек?
Отвечай, хитрец,
отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец,
отвечай?
Князь, может
быть, и
ответил бы что-нибудь на ее любезные слова, но
был ослеплен и поражен до того, что не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна заметила это с удовольствием. В этот вечер она
была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку и повела к гостям. Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей...
— А вы думаете, что и тут в этом роде
было, —
ответил с улыбкой Афанасий Иванович, — гм!
Все засмеялись. Князю пришло на ум, что Лебедев и действительно, может
быть, жмется и кривляется потому только, что, предчувствуя его вопросы, не знает, как на них
ответить, и выгадывает время.
— Это
была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое
было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла?
Отвечай, коли знаешь!
— Он самый и
есть, —
отвечал с неприятною усмешкой Рогожин, точно готовясь к немедленной бесцеремонной какой-нибудь шутке насчет покойного своего родителя.
— Я тебе все-таки мешать не
буду, — тихо проговорил он, почти задумчиво, как бы
отвечая какой-то своей внутренней, затаенной мысли.
На вопрос ее об имени, — вопрос, которому она как бы с намерением придала оттенок таинственности, — князь сначала
было не хотел
ответить; но тотчас же воротился и настойчиво попросил передать его имя Настасье Филипповне.
— Низок, низок, чувствую, — неожиданно
отвечал Лебедев, с чувством постукивая себя в грудь, — а генерал для вас не слишком ли
будет гостеприимен-с?
— Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, — спокойно
отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему Лизавета Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала за руку; она стояла пред ним и как бы впилась в него своим бешеным взглядом, — не беспокойтесь, ваша maman разглядит, что нельзя бросаться на умирающего человека… я готов разъяснить, почему я смеялся… очень
буду рад позволению…
— Так и
будет, — тихо, хрипло и чуть не шепотом
ответил Ипполит, — я как ворочусь сегодня, тотчас и лягу… чрез две недели я, как мне известно, умру… Мне на прошлой неделе сам Б-н объявил… Так если позволите, я бы вам на прощанье два слова сказал.
— Очень может
быть, что говорил… —
ответил Ипполит, как бы что-то припоминая, — непременно говорил! — прибавил он вдруг, опять оживляясь и твердо посмотрев на Евгения Павловича. — Что ж из этого?
Она, казалось,
была совсем с разбитыми мыслями,
отвечала невпопад и не
отвечала иной раз совсем.
Князь выслушал, казалось, в удивлении, что к нему обратились, сообразил, хотя, может
быть, и не совсем понял, не
ответил, но, видя, что она и все смеются, вдруг раздвинул рот и начал смеяться и сам. Смех кругом усилился; офицер, должно
быть, человек смешливый, просто прыснул со смеху. Аглая вдруг гневно прошептала про себя...
«Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может
быть, лучше спокойствия духовного», —
отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием.
— Вы не
отвечаете мне? Вы, может
быть, думаете, что я вас очень люблю? — прибавил вдруг Ипполит, точно сорвал.
— Мы никто этого и не думаем, —
ответил князь за всех, — и почему вы думаете, что у кого-нибудь
есть такая мысль, и что… что у вас за странная идея читать? Что у вас тут такое, Ипполит?
— Что
был? Что я? —
ответил недоумевая Рогожин, но Ипполит, вспыхнув и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал...
Он погордился, погорячился; произошла перемена губернского начальства в пользу врагов его; под него подкопались, пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал в Петербург объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом выслушали, потом
отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом
отвечали строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались принять, что он написал, велели подать просьбу, — одним словом, он бегал уже пятый месяц, проел всё; последние женины тряпки
были в закладе, а тут родился ребенок, и, и… «сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила.
Я
отвечал ему, что если он
будет приходить ко мне как «утешитель» (потому что, если бы даже он и молчал, то все-таки приходил бы как утешитель, я это объяснил ему), то ведь этим он мне
будет, стало
быть, каждый раз напоминать еще больше о смерти.
— Ты знаешь, что мне пред тобой краснеть еще ни в чем до сих пор не приходилось… хотя ты, может, и рада бы
была тому, — назидательно
ответила Лизавета Прокофьевна. — Прощайте, князь, простите и меня, что обеспокоила. И надеюсь, вы останетесь уверены в неизменном моем к вам уважении.
Когда князь заметил ему, что и прежде то же самое чуть ли не каждый день
было, то Коля решительно не знал, что на это
ответить и как объяснить, в чем именно заключается настоящее его беспокойство.
На этот быстрый вопрос я так же быстро
ответил: «Русское сердце в состоянии даже в самом враге своего отечества отличить великого человека!» То
есть, собственно, не помню, буквально ли я так выразился… я
был ребенок… но смысл наверно
был тот!
— Не совсем, многоуважаемый князь, — не без злости
ответил Лебедев, — правда, я хотел
было вам вручить, вам, в ваши собственные руки, чтоб услужить… но рассудил лучше там услужить и обо всем объявить благороднейшей матери… так как и прежде однажды письмом известил, анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося приема, в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: «Ваш тайный корреспондент»; тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною поспешностью задним ходом… к благороднейшей матери.
Аглая Ивановна вспыхнула и, верьте не верьте, немножко даже потерялась, оттого ли, что я тут
был, или просто увидав Гаврилу Ардалионовича, потому что уж ведь слишком хорош, но только вся вспыхнула и дело кончила в одну секунду, очень смешно: привстала,
ответила на поклон Гаврилы Ардалионовича, на заигрывающую улыбку Варвары Ардалионовны и вдруг отрезала: «Я только затем, чтобы вам выразить лично мое удовольствие за ваши искренние и дружелюбные чувства, и если
буду в них нуждаться, то, поверьте…».
— В точности не знаю, но, вероятно, так, —
ответил Ипполит, полуоглядываясь, — да иначе, впрочем, и не может
быть. Не Настасья же Филипповна к ней? Да и не у Ганечки же; у того у самого почти покойник. Генерал-то каков?
Он только заметил, что она хорошо знает дорогу, и когда хотел
было обойти одним переулком подальше, потому что там дорога
была пустыннее, и предложил ей это, она выслушала, как бы напрягая внимание, и отрывисто
ответила: «Всё равно!» Когда они уже почти вплоть подошли к дому Дарьи Алексеевны (большому и старому деревянному дому), с крыльца вышла одна пышная барыня и с нею молодая девица; обе сели в ожидавшую у крыльца великолепную коляску, громко смеясь и разговаривая, и ни разу даже и не взглянули на подходивших, точно и не приметили.
— Может
быть, и поняла, но скажите сами, — тихо
ответила Настасья Филипповна.
И вот, если бы спросили у нас разъяснения, — не насчет нигилистических оттенков события, а просто лишь насчет того, в какой степени удовлетворяет назначенная свадьба действительным желаниям князя, в чем именно состоят в настоящую минуту эти желания, как именно определить состояние духа нашего героя в настоящий момент, и пр., и пр. в этом же роде, — то мы, признаемся,
были бы в большом затруднении
ответить.
Князю слишком ясно
было, к чему клонились все эти страхи; но он
ответил коротко и просто, что таково непременное желание Настасьи Филипповны.
Сначала князь не хотел
отвечать на некоторые особенные его вопросы и только улыбался на советы «бежать даже хоть за границу; русские священники
есть везде, и там обвенчаться можно».