Неточные совпадения
Когда через минуту он
вошел в гостиную, лицо его
было совершенно спокойно.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы
быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не
войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли
будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и я вправе надеяться…
Он
вошел в довольно решительную минуту: Нина Александровна готова
была уже совершенно забыть, что она «всему покорилась»; она, впрочем, защищала Варю.
Десять минут назад, когда
входила Настасья Филипповна, он
был так поражен, так ошеломлен, что совершенно забыл о возможности появления на сцене Ардалиона Александровича и не сделал никаких распоряжений.
В прихожей стало вдруг чрезвычайно шумно и людно; из гостиной казалось, что со двора
вошло несколько человек и все еще продолжают
входить. Несколько голосов говорило и вскрикивало разом; говорили и вскрикивали и на лестнице, на которую дверь из прихожей, как слышно
было, не затворялась. Визит оказывался чрезвычайно странный. Все переглянулись; Ганя бросился в залу, но и в залу уже
вошло несколько человек.
Некоторые
входили так, как
были на улице, в пальто и в шубах.
— Да я удивляюсь, что вы так искренно засмеялись. У вас, право, еще детский смех
есть. Давеча вы
вошли мириться и говорите: «Хотите, я вам руку поцелую», — это точно как дети бы мирились. Стало
быть, еще способны же вы к таким словам и движениям. И вдруг вы начинаете читать целую лекцию об этаком мраке и об этих семидесяти пяти тысячах. Право, всё это как-то нелепо и не может
быть.
Вы видели сами, вы
были свидетелем в это утро: я сделал всё, что мог сделать отец, — но отец кроткий и снисходительный; теперь же на сцену выйдет отец иного сорта и тогда — увидим, посмотрим: заслуженный ли старый воин одолеет интригу, или бесстыдная камелия
войдет в благороднейшее семейство.
— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы, как знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем не знаю, как
войти. Я
был давеча представлен, но все-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем, готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной, только бы
войти как-нибудь.
Но это не
было так. Едва только
вошли они чрез темную и низенькую переднюю, в узенькую залу, обставленную полдюжиной плетеных стульев и двумя ломберными столиками, как хозяйка немедленно стала продолжать каким-то заученно-плачевным и обычным голосом...
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя
войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может
быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились
быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
Дарья Алексеевна даже в гнев
вошла. Это
была женщина добрая и весьма впечатлительная.
Когда Ганя
входил к князю, то
был в настроении враждебном и почти отчаянном; но между ним и князем
было сказано будто бы несколько каких-то слов, после чего Ганя просидел у князя два часа и все время рыдал прегорько.
И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты, прошли дворик и
вошли в калитку. Тут действительно
был очень маленький и очень миленький садик, в котором благодаря хорошей погоде уже распустились все деревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал засматривать ему в глаза.
Он умер бы, кажется, если бы кто-нибудь узнал, что у него такая мысль на уме, и в ту минуту, как
вошли его новые гости, он искренно готов
был считать себя, из всех, которые
были кругом его, последним из последних в нравственном отношении.
Потому-то мы и
вошли сюда, не боясь, что нас сбросят с крыльца (как вы угрожали сейчас) за то только, что мы не просим, а требуем, и за неприличие визита в такой поздний час (хотя мы пришли и не в поздний час, а вы же нас в лакейской прождать заставили), потому-то, говорю, и пришли, ничего не боясь, что предположили в вас именно человека с здравым смыслом, то
есть с честью и совестью.
Что же касается до того, что я от лица всех протестовал давеча насчет присутствия ваших друзей, то считаю нужным вам, милостивые государи, объяснить, что я протестовал, единственно чтобы заявить наше право, но что, в сущности, мы даже желаем, чтобы
были свидетели, и давеча, еще не
входя сюда, мы все четверо в этом согласились.
Князю казалось иногда, что Ганя, может
быть, и желал с своей стороны самой полной и дружеской искренности; теперь, например, чуть только он
вошел, князю тотчас же показалось, что Ганя в высшей степени убежден, что в эту самую минуту настала пора разбить между ними лед на всех пунктах.
Князь очень
был рад, что его оставили наконец одного; он сошел с террасы, перешел чрез дорогу и
вошел в парк; ему хотелось обдумать и разрешить один шаг.
Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк. Вдруг Лизавета Прокофьевна одна
вошла к нему на террасу.
Когда я
вошел, господин этот, тоже только что предо мною вошедший и развертывавший свои припасы, о чем-то быстро и горячо переговаривался с женой; та, хоть и не кончила еще пеленания, но уже успела занюнить; известия
были, должно
быть, скверные, по обыкновению.
Господин этот некоторое время смотрел на меня с изумлением, а жена с испугом, как будто в том
была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь мог
войти; но вдруг он набросился на меня чуть не с бешенством; я не успел еще пробормотать двух слов, а он, особенно видя, что я одет порядочно, почел, должно
быть, себя страшно обиженным тем, что я осмелился так бесцеремонно заглянуть в его угол и увидать всю безобразную обстановку, которой он сам так стыдился.
Я думаю, что
был уже час первый в начале; я совершенно не спал и лежал с открытыми глазами; вдруг дверь моей комнаты отворилась, и
вошел Рогожин.
Когда я отворил ей дверь, мне тотчас представилась мысль: как же мог он
войти, когда дверь
была заперта?
Зная и чувствуя свою дикость и стыдливость, она обыкновенно
входила в разговор мало и
была молчаливее других сестер, иногда даже уж слишком молчалива.
Войдя в свой дом, Лизавета Прокофьевна остановилась в первой же комнате; дальше она идти не могла и опустилась на кушетку, совсем обессиленная, позабыв даже пригласить князя садиться. Это
была довольно большая зала, с круглым столом посредине, с камином, со множеством цветов на этажерках у окон и с другою стеклянною дверью в сад, в задней стене. Тотчас же
вошли Аделаида и Александра, вопросительно и с недоумением смотря на князя и на мать.
Идем мы с ним давеча по горячим следам к Вилкину-с… а надо вам заметить, что генерал
был еще более моего поражен, когда я, после пропажи, первым делом его разбудил, даже так, что в лице изменился, покраснел, побледнел, и, наконец, вдруг в такое ожесточенное и благородное негодование
вошел, что я даже и не ожидал такой степени-с.
Помню только, что,
войдя в первую залу, император вдруг остановился пред портретом императрицы Екатерины, долго смотрел на него в задумчивости и наконец произнес: «Это
была великая женщина!» — и прошел мимо.
А князь и сам
вошел робко, чуть не ощупью, странно улыбаясь, засматривая всем в глаза и всем как бы задавая вопрос, потому что Аглаи опять не
было в комнате, чего он тотчас же испугался.
Увы! Аглая не выходила, и князь пропадал. Чуть лепеча и потерявшись, он
было выразил мнение, что починить дорогу чрезвычайно полезно, но Аделаида вдруг засмеялась, и князь опять уничтожился. В это-то самое мгновение и
вошла Аглая спокойно и важно, церемонно отдала князю поклон и торжественно заняла самое видное место у круглого стола. Она вопросительно посмотрела на князя. Все поняли, что настало разрешение всех недоумений.
— Ну да, школьное слово! Дрянное слово! Вы намерены, кажется, говорить завтра всё такими словами. Подыщите еще побольше дома в вашем лексиконе таких слов: то-то эффект произведете! Жаль, что вы, кажется, умеете
войти хорошо; где это вы научились? Вы сумеете взять и
выпить прилично чашку чаю, когда на вас все
будут нарочно смотреть?
Сам он, объясняясь с Лизаветой Прокофьевной, говорил «прекрасно», как выражались потом сестры Аглаи: «Скромно, тихо, без лишних слов, без жестов, с достоинством;
вошел прекрасно; одет
был превосходно», и не только не «упал на гладком полу», как боялся накануне, но видимо произвел на всех даже приятное впечатление.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут
был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно
входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Он знал только, что начал совершенно ясно всё отличать в этот вечер только с той минуты, когда Аглая вдруг
вошла к нему на террасу и он вскочил с дивана и вышел на средину комнаты ее встретить:
было четверть восьмого.
Час спустя он уже
был в Петербурге, а в десятом часу звонил к Рогожину. Он
вошел с парадного входа, и ему долго не отворяли. Наконец, отворилась дверь из квартиры старушки Рогожиной, и показалась старенькая, благообразная служанка.
Летний, пыльный, душный Петербург давил его как в тисках; он толкался между суровым или пьяным народом, всматривался без цели в лица, может
быть, прошел гораздо больше, чем следовало;
был уже совсем почти вечер, когда он
вошел в свой нумер.
Он еще с тротуара на Литейной заговорил шепотом. Несмотря на всё свое наружное спокойствие, он
был в какой-то глубокой внутренней тревоге. Когда
вошли в залу, пред самым кабинетом, он подошел к окну и таинственно поманил к себе князя...