Неточные совпадения
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и других, на сто, двести и более человек, то
есть на весь мир, в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда
входит почти все, что
едят люди повсюду.
Кое-как добрался я до своей каюты, в которой не
был со вчерашнего дня, отворил дверь и не
вошел — все эти термины теряют значение в качку —
был втиснут толчком в каюту и старался удержаться на ногах, упираясь кулаками в обе противоположные стены.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников
вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и
вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан
был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись с него, очутились в городе. Только что мы
вошли в улицу, кто-то сказал: «Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины горы не
было.
«Ни я, никто из наших не завтракает», — говорил я,
входя в столовую, и увидел всех наших; других никого и не
было.
«Артистическая партия», то
есть мы трое,
вошли на крыльцо, а та упрямо сидела в экипаже. Между тем Вандик и товарищ его молча отпрягли лошадей, и спор кончился.
Девицы
вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше никого не
было видно. «А кто это занимается у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет; у нас
есть ма», — сказала другая.
Между тем ночь сошла быстро и незаметно. Мы
вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную, с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут же
был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий: это — небритый, в рубашке и переднике; говорил в нос, топал, ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г-н Бен желает нас видеть.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот
был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда
входишь прямо с площадки,
было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Будет велик, когда в черту его
войдут целые поля!
Мы
вошли к доктору, в его маленький домик, имевший всего комнаты три-четыре, но очень уютный и чисто убранный. Хозяин предложил нам капского вина и сигар. У него
была небольшая коллекция предметов натуральной истории.
Мы с бароном взобрались на ближайшую скалу, которая
была прямо над флигелем Бена и тоже
входила в картину.
Утром я
вошел к отцу Аввакуму: окно его комнаты обращено
было прямо к Столовой горе.
Я надеялся на эти тропики как на каменную гору: я думал, что настанет, как в Атлантическом океане, умеренный жар, ровный и постоянный ветер; что мы
войдем в безмятежное царство вечного лета, голубого неба, с фантастическим узором облаков, и синего моря. Но ничего похожего на это не
было: ветер, качка, так что полупортики у нас постоянно
были закрыты.
Мы
вошли на двор крепости: он
был сквозной, насквозь виден опять лес.
Это
было 24-го мая, часов в одиннадцать утра; мы
вошли в Сингапурский пролив, лавируя.
Полудня еще не
было, когда мы
вошли на пристань и поспешно скрылись в слабую тень молодого сада.
Мы
входили немного с стесненным сердцем, по крайней мере я, с тяжелым чувством, с каким
входят в тюрьму, хотя бы эта тюрьма
была обсажена деревьями.
Я только что проснулся, Фаддеев донес мне, что приезжали голые люди и подали на палке какую-то бумагу. «Что ж это за люди?» — спросил я. «Японец, должно
быть», — отвечал он. Японцы остановились саженях в трех от фрегата и что-то говорили нам, но ближе подъехать не решались; они пятились от высунувшихся из полупортиков пушек. Мы махали им руками и платками, чтоб они
вошли.
Наконец мы
вошли на первый рейд и очутились среди островов и холмов. Здесь застал нас штиль, и потом подул противный ветер; надо
было лавировать. «Куда ж вы? — говорили японцы, не понимая лавировки, — вам надо сюда, налево». Наконец
вошли и на второй рейд, на указанное место.
Вам, может
быть, покажется странно, что я
вхожу в подробности о деле, которое, в глазах многих, привыкших считать безусловно Китай и Японию за одно, не подлежит сомнению.
Мы еще
были внизу, а колонна змеилась уже по лестнице, штыки сверкали на солнце, музыка уходила вперед и играла все глуше и глуше. Скомандовали: «Левое плечо вперед!» — колонна сжалась, точно змей, в кольцо, потом растянулась и взяла направо; музыка заиграла еще глуше, как будто
вошла под свод, и вдруг смолкла.
А тепло, хорошо; дед два раза лукаво заглядывал в мою каюту: «У вас опять тепло, — говорил он утром, — а то
было засвежело». А у меня жарко до духоты. «Отлично, тепло!» — говорит он обыкновенно,
войдя ко мне и отирая пот с подбородка. В самом деле 21˚ по Реом‹юру› тепла в тени.
Иначе, лишь только фрегат
вошел бы в проход, японцы выстроили бы линию из своих лодок позади его и загородили бы нам второй рейд, на котором нельзя
было бы кататься на шлюпках; а они этого и добивались.
Но холодно; я прятал руки в рукава или за пазуху, по карманам, носы у нас посинели. Мы осмотрели, подойдя вплоть к берегу, прекрасную бухту, которая лежит налево, как только
входишь с моря на первый рейд. Я прежде не видал ее, когда мы
входили: тогда я занят
был рассматриванием ближних берегов, батарей и холмов.
Вскоре
вошли за бар, то
есть за черту океана, и
вошли в реку.
Впрочем, всем другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда
войдешь в трескучий, тридцатиградусный мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением
пили мы чай, который привез нам в Нагасаки капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70 русских фунтов; и какой чай! У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили
войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него
была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга
была — Конфуций.
Мы не успели рассмотреть его хорошенько. Он пошел вперед, и мы за ним. По анфиладе рассажено
было менее чиновников, нежели в первый раз. Мы толпой
вошли в приемную залу. По этим мирным галереям не раздавалось, может
быть, никогда такого шума и движения. Здесь, в белых бумажных чулках, скользили доселе, точно тени, незаметно от самих себя, японские чиновники, пробираясь иногда ползком; а теперь вот уже в другой раз раздаются такие крепкие шаги!
«Ну, это значит
быть без обеда», — думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять ни твердого, ни мягкого кушанья. Как же и чем
есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может
быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время
вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
Вообще весь рейд усеян мелями и рифами. Беда
входить на него без хороших карт! а тут одна только карта и
есть порядочная — Бичи. Через час катер наш, чуть-чуть задевая килем за каменья обмелевшей при отливе пристани, уперся в глинистый берег. Мы выскочили из шлюпки и очутились — в саду не в саду и не в лесу, а в каком-то парке, под непроницаемым сводом отчасти знакомых и отчасти незнакомых деревьев и кустов. Из наших северных знакомцев
было тут немного сосен, а то все новое, у нас невиданное.
На горе начались хижины — все как будто игрушки; жаль, что они прячутся за эти сплошные заборы; но иначе нельзя: ураганы, или тайфуны, в полосу которых
входят и Лю-чу, разметали бы, как сор, эти птичьи клетки, не
будь они за такой крепкой оградой.
Но разговаривать
было некогда: на палубу
вошло человек шесть гидальго, но не таких, каких я видел на балконах и еще на портретах Веласкеца и других; они
были столько же гидальго, сколько и джентльмены: все во фраках, пальто и сюртуках, некоторые в белых куртках.
«Этот спорт, — заметил мне барон Крюднер, которому я все это говорил, — служит только маской скудоумия или по крайней мере неспособности употребить себя как-нибудь лучше…» Может
быть, это правда; но зато как англичане здоровы от этих упражнений спорта, который
входит у них в систему воспитания юношества!
Мы спросили Абелло и Кармена: он сказал, что они уже должны
быть на службе, в администрации сборов, и послал за ними тагала, а нас попросил
войти вверх, в комнаты, и подождать минуту.
По узенькой, извилистой лестнице
вошли мы прямо на хоры главной церкви и
были поражены тонкостью и изяществом деревянной резьбы, которая покрывала все стены на хорах, кафедру, орган — все.
Я
вошел в свою каюту, в которой не
был ни разу с тех пор, как переехал на берег.
К счастью, ветер скоро вынес нас на чистое место, но
войти мы не успели и держались опять ночь в открытом море; а надеялись
было стать на якорь, выкупаться и лечь спать.
Им дали знать, чтоб они
вошли на палубу; но когда они
вошли, то мы и не рады
были посещению.
Вечер так и прошел; мы
были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет
войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Мы
вошли в их бедную избу,
пили чай и слушали рассказы о трудностях и недостатках, с какими, впрочем, неизбежно сопряжено первоначальное водворение в новом краю.
Сегодня, возвращаясь с прогулки, мы встретили молодую крестьянскую девушку, очень недурную собой, но с болезненной бледностью на лице. Она шла в пустую, вновь строящуюся избу. «Здравствуй! ты нездорова?» — спросили мы. «
Была нездорова: голова с месяц болела, теперь здорова», — бойко отвечала она. «Какая же ты красавица!» — сказал кто-то из нас. «Ишь что выдумали! — отвечала она, — вот войдите-ка лучше посмотреть, хорошо ли мы строим новую избу?»
Мы
вошли: печь не
была еще готова; она клалась из необожженных кирпичей.
Я только
было похвалил юрты за отсутствие насекомых, как на прошлой же станции столько увидел тараканов, сколько никогда не видал ни в какой русской избе. Я не решился
войти. Здесь то же самое, а я ночую! Но, кажется, тут не одни тараканы: ужели это от них я ворочаюсь с боку на бок?
Я с удовольствием наблюдал за ними обоими, прячась в тени своего угла. Вдруг отворилась дверь и
вошел якут с дымящеюся кастрюлей, которую поставил перед стариком. Оказалось, что смотритель ждал не нашего ужина. В то же мгновение Тимофей с торжественной радостью поставил передо мной рябчика. Об угощении и помину не
было.
Фрегату
входить надо
было очень верно, как карете въезжать в тесные ворота, чтобы не наткнуться на риф.
А в других местах
было или совсем пусто по берегам, или жители, завидев, особенно ночью, извергаемый пароходом дым и мириады искр, в страхе бежали дальше и прятались, так что приходилось голодным плавателям самим
входить в их жилища и хозяйничать, брать провизию и оставлять бусы, зеркальца и тому подобные предметы взамен.