Неточные совпадения
— О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то есть почти
что не родственница;
до того даже,
что я, право, нисколько и не удивился тогда,
что мне туда не ответили. Я так и ждал.
— О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А
что касается
до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
— Да… как же это? — удивился
до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина,
что с месяц назад тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
Казалось,
что он
до сих пор в горячке, и уж по крайней мере в лихорадке.
Что же касается
до чиновника, так тот так и повис над Рогожиным, дыхнуть не смел, ловил и взвешивал каждое слово, точно бриллианта искал.
— Всё знает! Лебедев всё знает! Я, ваша светлость, и с Лихачевым Алексашкой два месяца ездил, и тоже после смерти родителя, и все, то есть, все углы и проулки знаю, и без Лебедева, дошло
до того,
что ни шагу. Ныне он в долговом отделении присутствует, а тогда и Арманс, и Коралию, и княгиню Пацкую, и Настасью Филипповну имел случай узнать, да и много
чего имел случай узнать.
Лебедев кончил тем,
что достиг своего. Скоро шумная ватага удалилась по направлению к Вознесенскому проспекту. Князю надо было повернуть к Литейной. Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, —
до конца предстоявшего ему пути выходило версты три, и он решился взять извозчика.
Но генерал никогда не роптал впоследствии на свой ранний брак, никогда не третировал его как увлечение нерасчетливой юности и супругу свою
до того уважал и
до того иногда боялся ее,
что даже любил.
Впрочем, если натягивать, конечно, родственники, но
до того отдаленные,
что, по-настоящему, и считаться даже нельзя.
Что же с душой в эту минуту делается,
до каких судорог ее доводят?
Я
до того этому верю,
что прямо вам скажу мое мнение.
Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно еще надеется,
что спасется,
до самого последнего мгновения.
Взгляд князя был
до того ласков в эту минуту, а улыбка его
до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения,
что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
— О, не извиняйтесь. Нет-с, я думаю,
что не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому
что я больной человек и правильно не учился.
Что же касается
до хлеба, то мне кажется…
Ганя вдруг смутился,
до того,
что даже побледнел немного.
— Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба,
что вынудили. Только тебе просила
до времени не передавать.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо и колеблясь Ганя, —
что ведь она дала мне полную свободу решенья
до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако,
до сих пор всё тем только у нас в доме и держится,
что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми, в сущности, давно уже потеряли первоначальный и бесспорный авторитет между ними, и
до такой даже степени,
что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь да рядом начинал пересиливать, то и генеральша, в видах собственного достоинства, нашла удобнее не спорить и уступать.
Однажды случилось,
что как-то в начале зимы, месяца четыре спустя после одного из летних приездов Афанасия Ивановича в Отрадное, заезжавшего на этот раз всего только на две недели, пронесся слух, или, лучше сказать, дошел как-то слух
до Настасьи Филипповны,
что Афанасий Иванович в Петербурге женится на красавице, на богатой, на знатной, — одним словом, делает солидную и блестящую партию.
Нет: тут хохотало пред ним и кололо его ядовитейшими сарказмами необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему,
что никогда оно не имело к нему в своем сердце ничего, кроме глубочайшего презрения, презрения
до тошноты, наступившего тотчас же после первого удивления.
Если б он знал, например,
что его убьют под венцом, или произойдет что-нибудь в этом роде, чрезвычайно неприличное, смешное и непринятое в обществе, то он, конечно бы, испугался, но при этом не столько того,
что его убьют и ранят
до крови, или плюнут всепублично в лицо и пр., и пр., а того,
что это произойдет с ним в такой неестественной и непринятой форме.
Ему показалось возможным одно только объяснение,
что гордость «оскорбленной и фантастической женщины» доходит уже
до такого исступления,
что ей скорее приятнее выказать раз свое презрение в отказе,
чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого величия.
На вопрос Настасьи Филипповны: «
Чего именно от нее хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей,
что он так напуган еще пять лет назад,
что не может даже и теперь совсем успокоиться,
до тех пор, пока Настасья Филипповна сама не выйдет за кого-нибудь замуж.
Не только не было заметно в ней хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании,
до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому,
что может наконец поговорить с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Она допускала, однако ж, и дозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила,
что ничем не хочет стеснять себя;
что она
до самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет за собой право сказать «нет», хотя бы в самый последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане.
Зато другому слуху он невольно верил и боялся его
до кошмара: он слышал за верное,
что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает,
что Ганя женится только на деньгах,
что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с
чем самолюбивая;
что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар.
Тоцкий
до того было уже струсил,
что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения,
что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям,
что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
Трудно было поверить,
что будто бы Иван Федорович, на старости своих почтенных лет, при своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр., и пр., соблазнился сам Настасьей Филипповной, — но так будто бы,
до такой будто бы степени,
что этот каприз почти походил на страсть.
У нас там водопад был, небольшой, высоко с горы падал и такою тонкою ниткой, почти перпендикулярно, — белый, шумливый, пенистый; падал высоко, а казалось, довольно низко, был в полверсте, а казалось,
что до него пятьдесят шагов.
— Это ровно за минуту
до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же забыв о всем остальном, — тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только
что ступил на эшафот.
Ведь, подумаешь, как это жестоко, а с другой стороны, ей-богу, эти невинные люди от чистого сердца делают и уверены,
что это человеколюбие), потом туалет (вы знаете,
что такое туалет преступника?), наконец везут по городу
до эшафота…
И подумать,
что это так
до самой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе лежит, и ждет, и… знает, и вдруг услышит над собой, как железо склизнуло!
И представьте же,
до сих пор еще спорят,
что, может быть, голова когда и отлетит, то еще с секунду, может быть, знает,
что она отлетела, — каково понятие!
Мать в то время уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле померла; она знала,
что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала
до самой смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила.
Я им тотчас же рассказал и растолковал поступок пастора; все на него рассердились, а некоторые
до того,
что ему камнями стекла в окнах разбили.
И
до какой степени были деликатны и нежны эти маленькие сердца: им, между прочим, показалось невозможным,
что их добрый Lеon так любит Мари, а Мари так дурно одета и без башмаков.
Через них она забыла свою черную беду, как бы прощение от них приняла, потому
что до самого конца считала себя великою преступницей.
Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне,
что он вполне убедился,
что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок,
что я только ростом и лицом похож на взрослого, но
что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я
до шестидесяти лет прожил.
Я останавливался и смеялся от счастья, глядя на их маленькие, мелькающие и вечно бегущие ножки, на мальчиков и девочек, бегущих вместе, на смех и слезы (потому
что многие уже успевали подраться, расплакаться, опять помириться и поиграть, покамест из школы
до дому добегали), и я забывал тогда всю мою тоску.
Мне казалось,
что я всё буду там, но я увидал наконец,
что Шнейдеру нельзя же было содержать меня, а тут подвернулось дело
до того, кажется, важное,
что Шнейдер сам заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда.
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани к Аглае. Но не доходя двух комнат
до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о
чем, осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
И он снова стал в оцепенении среди тротуара, но
до того изумленный,
что даже разинул рот.
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться,
до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то,
что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.
— Тебя еще сечь можно, Коля,
до того ты еще глуп. За всем,
что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.
Князь хотел было что-то сказать, но
до того потерялся,
что ничего не выговорил и с шубой, которую поднял с полу, пошел в гостиную.
Уж одно то,
что Настасья Филипповна жаловала в первый раз;
до сих пор она держала себя
до того надменно,
что в разговорах с Ганей даже и желания не выражала познакомиться с его родными, а в самое последнее время даже и не упоминала о них совсем, точно их и не было на свете.
— Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно… в вас ошиблась? — продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с ног
до головы самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная,
что ответ будет непременно так глуп,
что нельзя будет не засмеяться.
Самолюбивый и тщеславный
до мнительности,
до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший,
что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его
до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о
чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Что, не ждал Парфена Рогожина? — повторил Рогожин, дойдя
до гостиной и останавливаясь в дверях против Гани.