Неточные совпадения
— И не
давай! Так мне и надо; не
давай! А я
буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред тобой
буду плясать. Польсти, польсти!
Наутро покойник
дает мне два пятипроцентных билета, по пяти тысяч каждый, сходи, дескать, да продай, да семь тысяч пятьсот к Андреевым на контору снеси, уплати, а остальную сдачу с десяти тысяч, не заходя никуда, мне представь;
буду тебя дожидаться.
Может
быть, и
есть такой человек, которому прочли приговор,
дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают».
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня
были чужие, мне
дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и
дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда,
есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
— О, да вы философ; а впрочем… знаете за собой таланты, способности, хотя бы некоторые, то
есть из тех, которые насущный хлеб
дают? Извините опять…
— Очень может
быть, хотя это и здесь куплено. Ганя,
дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
— Сейчас, когда я
был с поздравлением,
дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
Это
была девушка, хотя и с твердым характером, но добрая, разумная и чрезвычайно уживчивая; могла выйти за Тоцкого даже охотно, и если бы
дала слово, то исполнила бы его честно.
Тоцкий до того
было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна
дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
—
Дайте же ему по крайней мере, maman, говорить, — остановила ее Александра. — Этот князь, может
быть, большой плут, а вовсе не идиот, — шепнула она Аглае.
— Давеча, действительно, — обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня мысль
была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали,
дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску.
Священник, должно
быть, человек умный, перестал говорить, а все ему крест
давал целовать.
Мне захотелось что-нибудь сделать Мари; ей очень надо
было денег
дать, но денег там у меня никогда не
было ни копейки.
Тут я ей
дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня больше уж не
будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее не потому, что влюблен в нее, а потому, что мне ее очень жаль, и что я с самого начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Сегодня я должен
буду дать свое слово безвозвратно.
— Я пришел вас предупредить: во-первых, мне денег взаймы не
давать, потому что я непременно
буду просить.
— Мы чуть не три недели избегали говорить об этом, и это
было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла тебе
дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
В эти два месяца он успел надуматься и решиться и
дал себе слово во что бы то ни стало сократить как-нибудь своего родителя, хоть на время, и стушевать его, если возможно, даже из Петербурга, согласна или не согласна
будет на то мать.
— Да вечно, что ли, ты мне дорогу переступать
будешь! — заревел Ганя, бросив руку Вари, и освободившеюся рукой, в последней степени бешенства, со всего размаха
дал князю пощечину.
— Ну, это пусть мне… а ее… все-таки не
дам!.. — тихо проговорил он наконец, но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками лицо, отошел в угол, стал лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: — О, как вы
будете стыдиться своего поступка!
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде
даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То
есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
И
будут давать до скончания мира.
В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще одно лицо, по-видимому, домашней экономки, может
быть, даже гувернантки,
дамы лет сорока, одетой в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
— Послушайте, как вы намерены жить здесь? Я скоро достану себе занятий и
буду кое-что добывать,
давайте жить, я, вы и Ипполит, все трое вместе, наймемте квартиру; а генерала
будем принимать к себе.
«Он, правда,
был пьян, — заметил при этом Птицын, — но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли, и все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты
дает какие угодно, конечно, всё спьяну и с первой радости…» — заключил Птицын.
Остальные гости, которых
было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая
дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая
дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же
быть особенно нелюбезным!
Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь
будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
К тому времени
был в ужасной моде и только что прогремел в высшем свете прелестный роман Дюма-фиса «La dame aux camеlias», [«
Дама с камелиями» (фр.).] поэма, которой, по моему мнению, не суждено ни умереть, ни состариться.
— «Помилуй, да это не верно, ну, как не
даст?» — «Стану на колени и
буду в ногах валяться до тех пор, пока
даст, без того не уеду!» — «Когда едешь-то?» — «Завтра чем свет в пять часов».
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и
будет»; сказал бы да, я бы тотчас же
дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
Компания Рогожина
была почти в том же самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «по пятнадцати целковых
давал в свое время просителям».
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в своем кругу человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы
дали мне взглянуть, может
быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании
была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом человека, опасающегося, что ему сейчас
дадут за это колотушку.
Чтобы закончить о всех этих слухах и известиях, прибавим и то, что у Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так что трудно
было не забыть о князе, который и сам не
давал, а может
быть, и не хотел подать о себе вести.
— «Так вот я тебе, говорит,
дам прочесть:
был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня не
пивши, не
евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и какие зароки
давал?..
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время
был, много для меня сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот так,
дай я сложу тебе руку…
— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас о секретах заговорили-с, будто бы, то
есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и
есть: известная особа сейчас
дала знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
— А я говорю А. Н. Б., и так хочу говорить, — с досадой перебила Аглая, — как бы то ни
было, а ясное дело, что этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто бы ни
была и что бы ни сделала его
дама.
К изумлению князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела
дать ему знать, что и речи между ними о «рыцаре бедном»
быть не могло и что она даже не понимает вопроса.
Лизавета Прокофьевна
была дама горячая и увлекающаяся, так что вдруг и разом, долго не думая, подымала иногда все якоря и пускалась в открытое море, не справляясь с погодой. Иван Федорович с беспокойством пошевелился. Но покамест все в первую минуту поневоле остановились и ждали в недоумении, Коля развернул газету и начал вслух, с показанного ему подскочившим Лебедевым места...
Это
была только слепая ошибка фортуны; они следовали сыну П. На него должны
были быть употреблены, а не на меня — порождение фантастической прихоти легкомысленного и забывчивого П. Если б я
был вполне благороден, деликатен, справедлив, то я должен бы
был отдать его сыну половину всего моего наследства; но так как я прежде всего человек расчетливый и слишком хорошо понимаю, что это дело не юридическое, то я половину моих миллионов не
дам.
— А насчет статьи, князь, — ввернул боксер, ужасно желавший вставить свое словцо и приятно оживляясь (можно
было подозревать, что на него видимо и сильно действовало присутствие
дам), — насчет статьи, то признаюсь, что действительно автор я, хотя болезненный мой приятель, которому я привык прощать по его расслаблению, сейчас и раскритиковал ее.
Он надеялся нажить большие деньги как адвокат, и расчет его
был не только тонкий и мастерской, но вернейший: он основывался на легкости, с которою князь
дает деньги, и на благодарно-почтительном чувстве его к покойному Павлищеву; он основывался, наконец (что важнее всего), на известных рыцарских взглядах князя насчет обязанностей чести и совести.
— Если вы позволите, то я попросил бы у князя чашку чаю… Я очень устал. Знаете что, Лизавета Прокофьевна, вы хотели, кажется, князя к себе вести чай
пить; останьтесь-ка здесь, проведемте время вместе, а князь наверно нам всем чаю
даст. Простите, что я так распоряжаюсь… Но ведь я знаю вас, вы добрая, князь тоже… мы все до комизма предобрые люди…
Один ответ: «неси золото и бриллианты, под них и
дадим», то
есть именно то, чего у меня нет, можете вы себе это представить?
Наконец генерал имел манеры порядочные,
был скромен, умел молчать и в то же время не
давать наступать себе на ногу, — и не по одному своему генеральству, а и как честный и благородный человек.
Дайте мне их книги,
дайте мне их учения, их мемуары, и я, не
будучи литературным критиком, берусь написать вам убедительнейшую литературную критику, в которой докажу ясно как день, что каждая страница их книг, брошюр, мемуаров написана прежде всего прежним русским помещиком.
В князе
была одна особенная черта, состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с каким он всегда слушал что-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие
давал, когда при этом к нему обращались с вопросами.
Другой, не отставший от своей
дамы,
был совсем оборванец, самого двусмысленного вида.