Неточные совпадения
Я то есть тогда не сказался, что это я
самый и есть; а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам
в память встречи вчерашнего
дня; соблаговолите принять».
Наконец, на неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин и что ему непременно надо видеть генерала по
делу необходимому, недоумевающий человек препроводил его рядом,
в маленькую переднюю, перед
самою приемной, у кабинета, и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам
в этой передней и докладывавшему генералу о посетителях.
— Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я
сам приехал с пустыми руками, без подарка,
в такой
день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что
в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и
сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же
дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Так как и
сам Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность
в своих шагах, и только еще сондировал
дело, то и родители предложили дочерям на вид только еще
самые отдаленные предположения.
На третий
день по прибытии его
в город явился к нему из его деревеньки его староста, верхом, с обожженною щекой и обгоревшею бородой, и возвестил ему, что «вотчина сгорела», вчера,
в самый полдень, причем «изволили сгореть и супруга, а деточки целы остались».
Большие не знают, что ребенок даже
в самом трудном
деле может дать чрезвычайно важный совет.
Она садилась
в стороне; там у одной, почти прямой, отвесной скалы был выступ; она садилась
в самый угол, от всех закрытый, на камень и сидела почти без движения весь
день, с
самого утра до того часа, когда стадо уходило.
Визит ее, теперь, после подарка портрета и
в день своего рождения,
в день,
в который она обещала решить его судьбу, означал чуть не
самое это решение.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. Всё выражало
в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась.
В эту
самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и
разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял
сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и
в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Но тут
сам сатана и подвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка, или даже какой-то там друг дома у княгини Белоконской, а которая
в черном платье, та была старшая из княжон Белоконских, старая
дева лет тридцати пяти.
— Но, однако, что же удивительного
в появлении князя? — закричал громче всех Фердыщенко. —
Дело ясное,
дело само за себя говорит!
—
Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с
самого мгновения, когда он давеча
в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о том подумал,
в чем теперь убежден совершенно, и
в чем, мимоходом сказать, князь мне
сам признался.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины;
дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне,
в шляпу, князь будет вынимать. Задача
самая простая,
самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба
в воде; Ганечка всё еще
в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо
сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший
в чем
дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и
в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее
в такую минуту покинул.
В высшей степени «готовых» опять-таки никого из них не было, как и давеча, вследствие стараний
самого Рогожина, имевшего целый
день в виду свой визит к Настасье Филипповне.
Сам же он почти совсем успел отрезвиться, но зато чуть не одурел от всех вынесенных им впечатлений
в этот безобразный и ни на что не похожий
день из всей его жизни.
Надо, впрочем, заметить, что все они, не исключая даже знатока Лебедева, несколько сбивались
в познании границ и пределов своего могущества, и
в самом ли
деле им теперь всё дозволено или нет?
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить;
в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять
дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же
самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Ну, что же? — сказал князь, как бы очнувшись. — Ах да! Ведь вы знаете
сами, Лебедев,
в чем наше
дело: я приехал по вашему же письму. Говорите.
— Я вот и
сам,
дня три переждав, со всеми домочадцами на дачу, чтоб и новорожденного птенца сохранить, и здесь
в домишке тем временем всё поисправить. И тоже
в Павловск.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С тобой она будет не такая, и
сама, пожалуй, этакому
делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю
самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да ты не знаешь еще, что она надо мной
в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
Да постой, говорит, я тебе
сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи», говорит, и стала мне
в стихах читать о том, как этот император
в эти три
дня заклинался отомстить тому папе: «Неужели, говорит, это тебе не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно, говорю, что ты прочла».
Скорей свадьбу!»
Сама торопит,
день назначает, а станет подходить время — испужается али мысли другие пойдут — бог знает, ведь ты видел же: плачет, смеется,
в лихорадке бьется.
Ты вот сказал давеча, что я ее тогда
в Москве разыскал; неправда —
сама ко мне от тебя прибежала: «Назначь
день, говорит, я готова!
— Какое до того
дело, что это напряжение ненормальное, если
самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже
в здоровом состоянии, оказывается
в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с
самым высшим синтезом жизни?» Эти туманные выражения казались ему
самому очень понятными, хотя еще слишком слабыми.
Сама хозяйка дома ответила ему, что Настасья Филипповна еще с утра уехала
в Павловск к Дарье Алексеевне «и даже может произойти-с, что останутся там и несколько
дней».
Убеждение
в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя
самого!) Скажи же, если смеешь,
в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской
в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека! О, что за
день! О боже, какой кошмар!
Он был рад всем, кого видел кругом себя
в эти три
дня, рад Коле, почти от него не отходившему, рад всему семейству Лебедева (без племянника, куда-то исчезнувшего), рад
самому Лебедеву; даже с удовольствием принял посетившего его еще
в городе генерала Иволгина.
Еще третьего
дня генерал сообщил своему семейству карточку князя; эта карточка возбудила
в Лизавете Прокофьевне уверенность, что и
сам князь прибудет
в Павловск для свидания с ними немедленно вслед за этою карточкой.
В результате Лизавета Прокофьевна торжествовала, но во всяком случае Коле крепко досталось: «То по целым
дням здесь вертится и не выживешь, а тут хоть бы знать-то дал, если уж
сам не рассудил пожаловать».
— Удивил, изумил! — твердил Иван Федорович
в ответ на все вопросы. — Я верить не хотел, когда еще давеча его
в Петербурге встретил. И зачем так вдруг, вот задача?
Сам первым
делом кричит, что не надо стулья ломать.
— Господа, я никого из вас не ожидал, — начал князь, —
сам я до сего
дня был болен, а
дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной
в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
—
В этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на
дело, потому что если я
сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить
в каком бы то ни было случае, то есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского.
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных
в деле, что ваша матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была родною сестрой той дворовой девушки,
в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен
в самой первой своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б она не умерла скоропостижно.
— Я бы удивился, совсем, впрочем, не зная света (я сознаюсь
в этом), тому, что вы не только
сами остались
в обществе давешней нашей компании, для вас неприличной, но и оставили этих… девиц выслушивать
дело скандальное, хотя они уже всё прочли
в романах.
— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — я только хотел заметить, что от этого
дело может прямо перескочить на право силы, то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы.
В американскую войну многие
самые передовые либералы объявили себя
в пользу плантаторов,
в том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы за белыми…
Таким образом, такой долгий срок вражды поставил его к третьему
дню в самый мрачный тупик.
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было, то уж очень давно, еще прежде, то есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком. Теперь же быть ничего не могло
в этом роде, на ты они не могли быть никогда!
Сами знаете, что и ее всё здесь не было; нигде не было. Многие еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил
дня три, не больше.
Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна успокоивалась после своего разрыва. Разумеется,
в тот же
день к вечеру она неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна к Ивану Федоровичу, к «грубому своему грубияну» Ивану Федоровичу, к доброму и милому, обожаемому своему Ивану Федоровичу, потому что она всю жизнь любила и даже влюблена была
в своего Ивана Федоровича, о чем отлично знал и
сам Иван Федорович и бесконечно уважал за это свою Лизавету Прокофьевну.
— По лицу видно. Поздоровайтесь с господами и присядьте к нам сюда поскорее. Я особенно вас ждал, — прибавил он, значительно напирая на то, что он ждал. На замечание князя: не повредило бы ему так поздно сидеть? — он отвечал, что
сам себе удивляется, как это он три
дня назад умереть хотел, и что никогда он не чувствовал себя лучше, как
в этот вечер.