Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка
начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что
в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить
в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется,
в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Впоследствии, при богатстве и служебном значении своего супруга, она
начала в этом высшем кругу даже несколько и освоиваться.
Эта младшая была даже совсем красавица и
начинала в свете обращать на себя большое внимание.
— Это, Гаврила Ардалионыч, —
начал конфиденциально и почти фамильярно камердинер, — докладываются, что князь Мышкин и барыни родственник, приехал с поездом из-за границы, и узелок
в руке, только…
Еще
в Берлине подумал: «Это почти родственники,
начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие».
Генерал вышел, и князь так и не успел рассказать о своем деле, о котором
начинал было чуть ли не
в четвертый раз.
Маменька их, генеральша Лизавета Прокофьевна, иногда косилась на откровенность их аппетита, но так как иные мнения ее, несмотря на всю наружную почтительность, с которою принимались дочерьми,
в сущности, давно уже потеряли первоначальный и бесспорный авторитет между ними, и до такой даже степени, что установившийся согласный конклав трех девиц сплошь да рядом
начинал пересиливать, то и генеральша,
в видах собственного достоинства, нашла удобнее не спорить и уступать.
Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько
начал с того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться
в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и
в себе не властен, но что теперь он хочет жениться, и что вся судьба этого
в высшей степени приличного и светского брака
в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца.
Переговоры, однако, начались; пункт, на котором был основан весь маневр обоих друзей, а именно возможность увлечения Настасьи Филипповны к Гане,
начал мало-помалу выясняться и оправдываться, так что даже Тоцкий
начинал иногда верить
в возможность успеха.
Вот почему ему ужасно не хотелось
в то утро, с которого мы
начали рассказ, идти завтракать
в недра семейства.
— Игумен Пафнутий, четырнадцатого столетия, —
начал князь, — он правил пустынью на Волге,
в нынешней нашей Костромской губернии.
— Сначала, с самого
начала, да, позывало, и я впадал
в большое беспокойство.
С ним все время неотлучно был священник, и
в тележке с ним ехал, и все говорил, — вряд ли тот слышал: и
начнет слушать, а с третьего слова уж не понимает.
Тут я ей дал восемь франков и сказал ей, чтоб она берегла, потому что у меня больше уж не будет, а потом поцеловал ее и сказал, чтоб она не думала, что у меня какое-нибудь нехорошее намерение, и что целую я ее не потому, что влюблен
в нее, а потому, что мне ее очень жаль, и что я с самого
начала ее нисколько за виноватую не почитал, а только за несчастную.
Они
начали свистать, хлопать
в ладошки и смеяться, а Мари бросилась бежать.
Я их остановил, потому что уж это было дурно; но тотчас же
в деревне все всё узнали, и вот тут и
начали обвинять меня, что я испортил детей.
В таком случае они обыкновенно становились неподалеку и
начинали нас стеречь от чего-то и от кого-то, и это было для них необыкновенно приятно.
«Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал князь про себя, проходя
в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… — Но… может быть, я и хорошо сделал, что проговорился…» У него
начинала мелькать одна странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
— Князь, —
начал он опять, — там на меня теперь… по одному совершенно странному обстоятельству… и смешному… и
в котором я не виноват… ну, одним словом, это лишнее, — там на меня, кажется, немножко сердятся, так что я некоторое время не хочу входить туда без зова.
— Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (все
в нем
в эту минуту было как-то разбросано и кипело
в беспорядке, так что он и с мыслями собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить
в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого
начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли
в гостиную и сели, а Нина Александровна только что
начала очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам
в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть
в превосходнейшем настроении духа.
Но только что Нина Александровна успела было
начать о своем «особенном удовольствии», как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще) на маленький диванчик,
в углу у окна, вскричала...
— Глупая история и
в двух словах, —
начал генерал с самодовольством.
Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и
начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него
в игольное ушко как нитка прошла.
Коля провел князя недалеко, до Литейной,
в одну кафе-биллиардную,
в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо,
в углу,
в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой на столике и
в самом деле с «Indеpendance Belge»
в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и
начал было горячее и многословное объяснение,
в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит
в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще
в эскадроне, с которого
начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти
в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может быть, и полную правду угадал, предположив, что его с того и
начали принимать, что он с первого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и
в этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются,
начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне,
в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки не совсем изящные
в моей жизни, —
начал генерал, — но страннее всего то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни.
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны и кричал на всех: «Не подходи!» Вся компания уже набилась
в гостиную. Одни пили, другие кричали и хохотали, все были
в самом возбужденном и непринужденном состоянии духа. Фердыщенко
начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой
в руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся пред ним картины.
Одна только генеральша, Лизавета Прокофьевна, высказалась
в самом
начале, «что она
в князе жестоко ошиблась».
Варвара Ардалионовна
в ту же зиму вышла замуж за Птицына; все их знавшие прямо приписали этот брак тому обстоятельству, что Ганя не хотел возвратиться к своим занятиям и не только перестал содержать семейство, но даже сам
начал нуждаться
в помощи и почти что
в уходе за ним.
— Не знаю;
в толпе, мне даже кажется, что померещилось; мне
начинает всё что-то мерещиться. Я, брат Парфен, чувствую себя почти вроде того, как бывало со мной лет пять назад, еще когда припадки приходили.
— А насчет веры, —
начал он, улыбнувшись (видимо не желая так оставлять Рогожина) и, кроме того, оживляясь под впечатлением одного внезапного воспоминания, — насчет веры я, на прошлой неделе,
в два дня четыре разные встречи имел.
Иногда с большим любопытством
начинал всматриваться
в прохожих; но чаще всего не замечал ни прохожих, ни где именно он идет.
Ему вдруг пришлось сознательно поймать себя на одном занятии, уже давно продолжавшемся, но которого он всё не замечал до самой этой минуты: вот уже несколько часов, еще даже
в «Весах», кажется, даже и до «Весов», он нет-нет и вдруг
начинал как бы искать чего-то кругом себя.
Ведь он и
в самом деле чувствует себя сегодня
в особенно болезненном настроении, почти
в том же, какое бывало с ним прежде при
начале припадков его прежней болезни.
В русскую душу, впрочем, он
начинал страстно верить.
В то же время, когда он порывисто двинулся с места, после мгновенной остановки, он находился
в самом
начале ворот, у самого входа под ворота с улицы.
— Отчего же нет? Всех, кому угодно! Уверяю вас, Лебедев, что вы что-то не так поняли
в моих отношениях
в самом
начале; у вас тут какая-то беспрерывная ошибка. Я не имею ни малейших причин от кого-нибудь таиться и прятаться, — засмеялся князь.
— Просто-запросто есть одно странное русское стихотворение, — вступился наконец князь Щ., очевидно, желая поскорее замять и переменить разговор, — про «рыцаря бедного», отрывок без
начала и конца. С месяц назад как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению, сюжета для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная задача давно уже
в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды Ивановны. Тут и напали на «рыцаря бедного», кто первый, не помню…
Лизавета Прокофьевна чуть было не прогнала ее на место, но
в ту самую минуту, как только было Аглая
начала декламировать известную балладу, два новые гостя, громко говоря, вступили с улицы на террасу.
Все наконец расселись
в ряд на стульях напротив князя, все, отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной руки
в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все, однако ж, молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом,
в котором так и читалось: «Нет, брат, врешь, не надуешь!» Чувствовалось, что стоит только кому-нибудь для
началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят вместе, перегоняя и перебивая друг друга.
— Господа, я никого из вас не ожидал, —
начал князь, — сам я до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной
в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
— Но ведь если вы, наконец, господин Бурдовский, не желаете здесь говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно пораженному таким
началом, — то говорю вам, пойдемте сейчас
в другую комнату, а о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…
Лизавета Прокофьевна была дама горячая и увлекающаяся, так что вдруг и разом, долго не думая, подымала иногда все якоря и пускалась
в открытое море, не справляясь с погодой. Иван Федорович с беспокойством пошевелился. Но покамест все
в первую минуту поневоле остановились и ждали
в недоумении, Коля развернул газету и
начал вслух, с показанного ему подскочившим Лебедевым места...
— По моему мнению, —
начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже я согласен, что на гораздо большую половину, и я бы совершенно был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то
в ваших словах.
Я только понял с первого разу, что
в этом Чебарове всё главное дело и заключается, что, может быть, он-то и подучил вас, господин Бурдовский, воспользовавшись вашею простотой,
начать это всё, если говорить откровенно.
— Вы не станете, конечно, отрицать, —
начал Гаврила Ардалионович, — прямо обращаясь к слушавшему его изо всех сил Бурдовскому, выкатившему на него от удивления глаза и, очевидно, бывшему
в сильном смятении, — вы не станете, да и не захотите, конечно, отрицать серьезно, что вы родились ровно два года спустя после законного брака уважаемой матушки вашей с коллежским секретарем господином Бурдовским, отцом вашим.
— Низок, низок! — забормотал Лебедев,
начиная ударять себя
в грудь и всё ниже и ниже наклоняя голову.