Неточные совпадения
Нос его был широк и сплюснут,
лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались
в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть
лица.
Особенно приметна была
в этом
лице его мертвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом.
— Истинная правда! — ввязался
в разговор один сидевший рядом и дурно одетый господин, нечто вроде закорузлого
в подьячестве чиновника, лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым
лицом, — истинная правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!
— Князь Мышкин? Лев Николаевич? Не знаю-с. Так что даже и не слыхивал-с, — отвечал
в раздумье чиновник, — то есть я не об имени, имя историческое,
в Карамзина «Истории» найти можно и должно, я об лице-с, да и князей Мышкиных уж что-то нигде не встречается, даже и слух затих-с.
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное
лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня
в настоящую минуту почти ни копейки нет.
— Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по
лицу. Модистку и
в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других допускают, даже к раннему завтраку допускают.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила
в его бледное
лицо, хотя речь его по-прежнему была тихая. Камердинер с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
Она была сфотографирована
в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение
лица страстное и как бы высокомерное.
— Удивительное
лицо! — ответил князь, — и я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. —
Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами
в начале щек. Это гордое
лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
В последние два года он часто удивлялся изменению цвета
лица Настасьи Филипповны; она становилась ужасно бледна и — странно — даже хорошела от этого.
— А вот что
в передней сидит, такой с проседью, красноватое
лицо; я
в передней сидел, чтобы к Ивану Федоровичу войти.
Тут он взглянул
в мою сторону; я поглядел на его
лицо и всё понял…
Крест и голова, вот картина,
лицо священника, палача, его двух служителей и несколько голов и глаз снизу, — все это можно нарисовать как бы на третьем плане,
в тумане, для аксессуара…
Вы спрашивали меня про ваши
лица и что я заметил
в них.
Но про ваше
лицо, Лизавета Прокофьевна, — обратился он вдруг к генеральше, — про ваше
лицо уж мне не только кажется, а я просто уверен, что вы совершенный ребенок, во всем, во всем, во всем хорошем и во всем дурном, несмотря на то что вы
в таких летах.
Ему как бы хотелось разгадать что-то, скрывавшееся
в этом
лице и поразившее его давеча.
Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были
в этом
лице, и
в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты.
Когда через минуту он вошел
в гостиную,
лицо его было совершенно спокойно.
—
В этом
лице… страдания много… — проговорил князь, как бы невольно, как бы сам с собою говоря, а не на вопрос отвечая.
— Н-нет… я… н-нет, — солгал Гаврила Ардалионович, и краска стыда залила ему
лицо. Он бегло взглянул на сидевшую
в стороне Аглаю и быстро отвел глаза. Аглая холодно, пристально, спокойно глядела на него, не отрывая глаз, и наблюдала его смущение.
Ганя топнул ногой от нетерпения.
Лицо его даже почернело от бешенства. Наконец, оба вышли на улицу, князь с своим узелком
в руках.
Варвара Ардалионовна была девица лет двадцати трех, среднего роста, довольно худощавая, с
лицом не то чтобы очень красивым, но заключавшим
в себе тайну нравиться без красоты и до страсти привлекать к себе.
Твердость и решимость виднелись и
в ее
лице, но предчувствовалось, что твердость эта даже могла быть энергичнее и предприимчивее, чем у матери.
На обстоятельную, но отрывистую рекомендацию Гани (который весьма сухо поздоровался с матерью, совсем не поздоровался с сестрой и тотчас же куда-то увел из комнаты Птицына) Нина Александровна сказала князю несколько ласковых слов и велела выглянувшему
в дверь Коле свести его
в среднюю комнату. Коля был мальчик с веселым и довольно милым
лицом, с доверчивою и простодушною манерой.
Это был господин лет тридцати, не малого роста, плечистый, с огромною, курчавою, рыжеватою головой.
Лицо у него было мясистое и румяное, губы толстые; нос широкий и сплюснутый, глаза маленькие, заплывшие и насмешливые, как будто беспрерывно подмигивающие.
В целом все это представлялось довольно нахально. Одет он был грязновато.
Новый господин был высокого роста, лет пятидесяти пяти, или даже поболее, довольно тучный, с багрово-красным, мясистым и обрюзглым
лицом, обрамленным густыми седыми бакенбардами,
в усах, с большими, довольно выпученными глазами.
Господин приблизился к князю, не спеша, с приветливою улыбкой, молча взял его руку, и, сохраняя ее
в своей, несколько времени всматривался
в его
лицо, как бы узнавая знакомые черты.
Князь обернулся было
в дверях, чтобы что-то ответить, но, увидев по болезненному выражению
лица своего обидчика, что тут только недоставало той капли, которая переполняет сосуд, повернулся и вышел молча.
Князь воротился и глядел на нее как истукан; когда она засмеялась — усмехнулся и он, но языком все еще не мог пошевелить.
В первое мгновение, когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь вдруг краска залила его
лицо.
Настасья Филипповна, впрочем, смеялась и маскировалась веселостью; но Варя не хотела маскироваться и смотрела мрачно и пристально; даже и тени улыбки, что уже требовалось простою вежливостью, не показалось
в ее
лице.
— Что у вас за
лицо? О, боже мой, какое у вас
в эту минуту
лицо!
Тут был и еще наблюдатель, который тоже еще не избавился от своего чуть не онемения при виде Настасьи Филипповны; но он хоть и стоял «столбом», на прежнем месте своем,
в дверях гостиной, однако успел заметить бледность и злокачественную перемену
лица Гани. Этот наблюдатель был князь. Чуть не
в испуге, он вдруг машинально ступил вперед.
Настасья Филипповна, вглядевшись
в опрокинутое
лицо Рогожина, вдруг засмеялась...
— Ну, это пусть мне… а ее… все-таки не дам!.. — тихо проговорил он наконец, но вдруг не выдержал, бросил Ганю, закрыл руками
лицо, отошел
в угол, стал
лицом к стене и прерывающимся голосом проговорил: — О, как вы будете стыдиться своего поступка!
Коля прошел
в дверь совсем и подал князю записку. Она была от генерала, сложена и запечатана. По
лицу Коли видно было, как было ему тяжело передавать. Князь прочел, встал и взял шляпу.
В эту минуту
в отворенные двери выглянуло из комнат еще одно
лицо, по-видимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы лет сорока, одетой
в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и вдруг озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже всё
лицо его покривилось. Как ни странно, но очень могло быть, что он ожидал совершенно другого успеха от своего рассказа. Эти «промахи» дурного тона и «хвастовство особого рода», как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто с Фердыщенком и были совершенно
в его характере.
Только смотрю, представляется что-то странное: сидит она,
лицо на меня уставила, глаза выпучила, и ни слова
в ответ, и странно, странно так смотрит, как бы качается.
Прелесть рассказа, оригинальность постановки главного
лица, этот заманчивый мир, разобранный до тонкости, и наконец все эти очаровательные подробности, рассыпанные
в книге (насчет, например, обстоятельств употребления букетов белых и розовых камелий по очереди), одним словом, все эти прелестные детали, и всё это вместе, произвели почти потрясение.
— Что вы, господа? — продолжала она, как бы с удивлением вглядываясь
в гостей, — что вы так всполохнулись? И какие у вас у всех
лица!
Сам Рогожин стоял и глядел, искривив
лицо в неподвижную, недоумевающую улыбку.
Генеральша на это отозвалась, что
в этом роде ей и Белоконская пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь», резко прибавила она, но по
лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого «дурака».
В заключение всего генерал заметил, что супруга его принимает
в князе участие точно как будто
в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое время весьма деловую осанку.
Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым
лицом и с книгой
в руках, молодая девушка лет двадцати, вся
в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже
в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица
в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее
лицо! Знаешь ты это? По
лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
Ласковая улыбка на
лице его очень не шла к нему
в эту минуту, точно
в этой улыбке что-то сломалось, и как будто Парфен никак не
в силах был склеить ее, как ни пытался.
Один портрет во весь рост привлек на себя внимание князя: он изображал человека лет пятидесяти,
в сюртуке покроя немецкого, но длиннополом, с двумя медалями на шее, с очень редкою и коротенькою седоватою бородкой, со сморщенным и желтым
лицом, с подозрительным, скрытным и скорбным взглядом.
— Знаешь, что я тебе скажу! — вдруг одушевился Рогожин, и глаза его засверкали. — Как это ты мне так уступаешь, не понимаю? Аль уж совсем ее разлюбил? Прежде ты все-таки был
в тоске; я ведь видел. Так для чего же ты сломя-то голову сюда теперь прискакал? Из жалости? (И
лицо его искривилось
в злую насмешку.) Хе-хе!
В углу гостиной, у печки,
в креслах, сидела маленькая старушка, еще с виду не то чтоб очень старая, даже с довольно здоровым, приятным и круглым
лицом, но уже совершенно седая и (с первого взгляда заключить было можно) впавшая
в совершенное детство.
Он знал, что
в такое предприпадочное время он бывает необыкновенно рассеян и часто даже смешивает предметы и
лица, если глядит на них без особого, напряженного внимания.
Два давешних глаза, те же самые, вдруг встретились с его взглядом. Человек, таившийся
в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну секунду оба стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть
лицо.