Неточные совпадения
— О, я ведь не
в этой
комнате просил; я ведь знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил. Впрочем, как вам угодно и, знаете, есть пословица:
в чужой монастырь…
Теперь-с насчет дальнейшего:
в доме, то есть
в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего друга, с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили
в своей квартире две-три меблированные
комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой.
В половине же первого накрывался стол
в маленькой столовой, близ мамашиных
комнат, и к этому семейному и интимному завтраку являлся иногда и сам генерал, если позволяло время.
Но только что он вступил
в столовую (еще через одну
комнату от гостиной), с ним
в дверях почти столкнулась выходившая Аглая. Она была одна.
Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шли они несколько шагов. Князя он не церемонился нимало, точно был один
в своей
комнате, потому что
в высшей степени считал его за ничто. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.
Ганечкина квартира находилась
в третьем этаже, по весьма чистой, светлой и просторной лестнице, и состояла из шести или семи
комнат и комнаток, самых, впрочем, обыкновенных, но во всяком случае не совсем по карману семейному чиновнику, получающему даже и две тысячи рублей жалованья.
По одной стороне коридора находились те три
комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме того, по той же стороне коридора,
в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее всех прочих,
в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню и по черной лестнице.
Князю назначили среднюю из трех
комнат;
в первой направо помещался Фердыщенко, а третья налево стояла еще пустая.
Эта семейная половина состояла из залы, обращавшейся, когда надо,
в столовую, из гостиной, которая была, впрочем, гостиною только поутру, а вечером обращалась
в кабинет Гани и
в его спальню, и, наконец, из третьей
комнаты, тесной и всегда затворенной: это была спальня Нины Александровны и Варвары Ардалионовны.
На обстоятельную, но отрывистую рекомендацию Гани (который весьма сухо поздоровался с матерью, совсем не поздоровался с сестрой и тотчас же куда-то увел из
комнаты Птицына) Нина Александровна сказала князю несколько ласковых слов и велела выглянувшему
в дверь Коле свести его
в среднюю
комнату. Коля был мальчик с веселым и довольно милым лицом, с доверчивою и простодушною манерой.
— Сейчас, сейчас, — бормотал генерал, выходя из
комнаты. — И несмотря ни на какие справки, — слышалось еще
в коридоре.
Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас замолчала. Князь остался на стуле подле нее, а Варя отошла
в сторону; портрет Настасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял со стола и отбросил на свой письменный стол, стоявший
в другом конце
комнаты.
Ганя разгорячался с каждым словом и без цели шагал по
комнате. Такие разговоры тотчас же обращались
в больное место у всех членов семейства.
Он прошел чрез залу
в прихожую, чтобы попасть
в коридор, а из него
в свою
комнату.
Но по тому, как расположились обе стороны, сомнений уже быть не могло: его мать и сестра сидели
в стороне как оплеванные, а Настасья Филипповна даже и позабыла, кажется, что они
в одной с нею
комнате…
Князь ушел из гостиной и затворился
в своей
комнате. К нему тотчас же прибежал Коля утешать его. Бедный мальчик, казалось, не мог уже теперь от него отвязаться.
В эту минуту
в отворенные двери выглянуло из
комнат еще одно лицо, по-видимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы лет сорока, одетой
в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
— Я было хотел вас познакомить с Ипполитом, — сказал Коля, — он старший сын этой куцавеешной капитанши и был
в другой
комнате; нездоров и целый день сегодня лежал.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным
в гостиную; но когда кулачный господин, «проситель» и некоторые другие заметили
в числе гостей генерала Епанчина, то
в первое мгновение до того были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно,
в другую
комнату.
Действительно, некоторые положительно сконфузились, отретировались и уселись ждать
в другой
комнате, но иные остались и расселись по приглашению, но только подальше от стола, больше по углам, одни — всё еще желая несколько стушеваться, другие — чем дальше, тем больше и как-то неестественно быстро ободряясь.
— Господи, господи! — раздавалось кругом. Все затеснились вокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили на стулья, чтобы смотреть через головы. Дарья Алексеевна выскочила
в другую
комнату и
в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица немка убежала.
Вся рогожинская ватага с шумом, с громом, с криками пронеслась по
комнатам к выходу, вслед за Рогожиным и Настасьей Филипповной.
В зале девушки подали ей шубу; кухарка Марфа прибежала из кухни. Настасья Филипповна всех их перецеловала.
Тогда Ганя вошел
в его
комнату и положил перед ним на стол обгорелую пачку денег, подаренных ему Настасьей Филипповной, когда он лежал
в обмороке.
В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенько и с некоторыми претензиями, то есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким
в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди
комнаты стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему князю,
в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя
в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.
Но вдруг, всё еще как бы не
в силах добыть контенансу, оборотился и, ни с того, ни с сего, набросился сначала на девушку
в трауре, державшую на руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку, торчавшую на пороге
в следующую
комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще недавнего смеха.
И Лебедев быстро исчез из
комнаты. Князь посмотрел
в удивлении на девушку, на мальчика и на лежавшего на диване; все они смеялись. Засмеялся и князь.
И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из
комнаты, прошли дворик и вошли
в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень миленький садик,
в котором благодаря хорошей погоде уже распустились все деревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый вделанный
в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту, действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и жадно продолжал засматривать ему
в глаза.
Это была большая
комната, высокая, темноватая, заставленная всякою мебелью, — большею частью большими деловыми столами, бюро, шкафами,
в которых хранились деловые книги и какие-то бумаги.
Над дверью
в следующую
комнату висела одна картина, довольно странная по своей форме, около двух с половиной аршин
в длину и никак не более шести вершков
в высоту.
Старенькая женщина, вся сгорбленная и
в черном, повязанная платочком, молча и низко поклонилась Рогожину; тот что-то наскоро спросил ее и, не останавливаясь за ответом, повел князя далее через
комнаты.
Опять пошли темные
комнаты, какой-то необыкновенной, холодной чистоты, холодно и сурово меблированные старинною мебелью
в белых, чистых чехлах.
Не докладываясь, Рогожин прямо ввел князя
в одну небольшую
комнату, похожую на гостиную, разгороженную лоснящеюся перегородкой, из красного дерева, с двумя дверьми по бокам, за которою, вероятно, была спальня.
Известившись
в гостинице, что князь вышел, он спустился вниз,
в буфетные
комнаты, и стал дожидаться, кушая чай и слушая орган.
В эту минуту из
комнат вышла на террасу Вера, по своему обыкновению, с ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда девать себя, но ужасно не хотевший уйти, вдруг набросился на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь с террасы, и даже, забывшись, затопал ногами.
Но Гаврила Ардалионович вышел уже из
комнат на террасу; за ним следовал Птицын.
В ближайшей
комнате заслышался шум и громкий голос генерала Иволгина, как бы желавшего перекричать несколько голосов. Коля тотчас же побежал на шум.
— Господа, я никого из вас не ожидал, — начал князь, — сам я до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной
в другую
комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
— Но ведь если вы, наконец, господин Бурдовский, не желаете здесь говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно пораженному таким началом, — то говорю вам, пойдемте сейчас
в другую
комнату, а о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…
Раз, только один раз, удалось ей увидать во сне нечто как будто оригинальное, — она увидала монаха, одного,
в темной какой-то
комнате,
в которую она всё пугалась войти.
Младшая сестра ее, разевавшая рот, заснула
в следующей
комнате, на сундуке, но мальчик, сын Лебедева, стоял подле Коли и Ипполита, и один вид его одушевленного лица показывал, что он готов простоять здесь на одном месте, наслаждаясь и слушая, хоть еще часов десять сряду.
— Ипполит, — сказал князь, — закройте вашу рукопись и отдайте ее мне, а сами ложитесь спать здесь,
в моей
комнате. Мы поговорим пред сном и завтра; но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите?
Меня постоянно слушались, и никто не смел войти ко мне, кроме как
в определенный час убрать
комнату и принести мне обедать.
Мне отворила наконец одна баба, которая
в крошечной кухне вздувала самовар; она выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно, не поняла и молча отворила мне дверь
в следующую
комнату, тоже маленькую, ужасно низенькую, с скверною необходимою мебелью и с широкою огромною постелью под занавесками, на которой лежал «Терентьич» (так кликнула баба), мне показалось, хмельной.
Я так и сделал, и вошел
в следующую
комнату.
Эта
комната была еще уже и теснее предыдущей, так что я не знал даже, где повернуться; узкая, односпальная кровать
в углу занимала ужасно много места; прочей мебели было всего три простые стула, загроможденные всякими лохмотьями, и самый простой кухонный, деревянный стол пред стареньким клеенчатым диваном, так что между столом и кроватью почти уже нельзя было пройти.
На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и
в той
комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его «переменяла», то есть перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая,
в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал,
в ожидании тощей груди.
— Если я… — начал он, поминутно обрывая и перескакивая, — я так вам благодарен и так виноват пред вами… я… вы видите… — он опять указал на
комнату, —
в настоящую минуту я нахожусь
в таком положении…
В моей
комнате, пред образом, всегда зажигают на ночь лампадку, — свет тусклый и ничтожный, но, однако ж, разглядеть всё можно, а под лампадкой даже можно читать.
Я думаю, что был уже час первый
в начале; я совершенно не спал и лежал с открытыми глазами; вдруг дверь моей
комнаты отворилась, и вошел Рогожин.
— Вот так-то лучше! — схватился за ключ Лебедев и, ядовито усмехаясь, побежал
в соседнюю
комнату. Коля остановился, хотел было что-то заметить, но Лебедев утащил его за собой.
Он упал наконец
в самом деле без чувств. Его унесли
в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе с дочерью, сыном, Бурдовским и генералом остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди
комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово,
в решительном вдохновении...