Неточные совпадения
В это
время вдруг отворилась дверь из кабинета, и какой-то военный, с портфелем в руке, громко
говоря и откланиваясь, вышел оттуда.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено было до
времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали
говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Он
говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал
время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.
Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он
говорит, что ничего не было для него в это
время тяжеле, как беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать!
— Видели? — вскричала Аглая. — Я бы должна была догадаться! Это венчает все дело. Если видели, как же вы
говорите, что все
время счастливо прожили? Ну, не правду ли я вам сказала?
С ним все
время неотлучно был священник, и в тележке с ним ехал, и все
говорил, — вряд ли тот слышал: и начнет слушать, а с третьего слова уж не понимает.
Мать в то
время уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала до самой смерти, даже не
говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила.
Я уже не отнимал, потому что для нее это было счастьем; она все
время, как я сидел, дрожала и плакала; правда, несколько раз она принималась было
говорить, но ее трудно было и понять.
— Я ничего за себя и не боялась, Ганя, ты знаешь; я не о себе беспокоилась и промучилась всё это
время.
Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?
Генерал покраснел ужасно, Коля тоже покраснел и стиснул себе руками голову; Птицын быстро отвернулся. Хохотал по-прежнему один только Фердыщенко. Про Ганю и
говорить было нечего: он все
время стоял, выдерживая немую и нестерпимую муку.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все
время молчавший, одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем
говорить.
Да и вообще в первое
время, то есть чуть ли не целый месяц по отъезде князя, в доме Епанчиных о нем
говорить было не принято.
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и
говорите. Самое
время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то
говорил, во всё
время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, всё мне казалось, что и
говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то.
Припомни, как мы в Москве сходились и
говорили с тобой одно
время…
«В этот момент, — как
говорил он однажды Рогожину, в Москве, во
время их тамошних сходок, — в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, чтовремени больше не будет.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не
говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца,
говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то
время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Он
говорил одно, но так, как будто бы этими самыми словами хотел сказать совсем другое.
Говорил с оттенком насмешки и в то же
время волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался и терялся на каждом слове, так что всё это, вместе с его чахоточным видом и с странным, сверкающим и как будто исступленным взглядом, невольно продолжало привлекать к нему внимание.
Князь заметил мельком, что Александре Ивановне, кажется, очень не нравится, что Евгений Павлович
говорит слишком весело,
говорит на серьезную тему и как будто горячится, а в то же
время как будто и шутит.
По моему личному мнению, защитник, заявляя такую странную мысль, был в полнейшем убеждении, что он
говорит самую либеральную, самую гуманную и прогрессивную вещь, какую только можно сказать в наше
время.
Но великодушная борьба с беспорядком обыкновенно продолжалась недолго; генерал был тоже человек слишком «порывчатый», хотя и в своем роде; он обыкновенно не выносил покаянного и праздного житья в своем семействе и кончал бунтом; впадал в азарт, в котором сам, может быть, в те же самые минуты и упрекал себя, но выдержать не мог: ссорился, начинал
говорить пышно и красноречиво, требовал безмерного и невозможного к себе почтения и в конце концов исчезал из дому, иногда даже на долгое
время.
На столе лежали книги; он взял одну, продолжая
говорить, заглянул в развернутую страницу, тотчас же опять сложил и положил на стол, схватил другую книгу, которую уже не развертывал, а продержал всё остальное
время в правой руке, беспрерывно махая ею по воздуху.
— Не иначе! Так и теперь, так и в настоящем случае! Встречая вас и следя за вами сердцем и мыслью,
говорил сам себе: дружеских сообщений я недостоин, но в качестве хозяина квартиры, может быть, и могу получить в надлежащее
время к ожидаемому сроку, так сказать, предписание, или много что уведомление ввиду известных предстоящих и ожидаемых изменений…
— Договаривайте, князь, — особенно плавно протянул он, — договаривайте. Я снисходителен,
говорите все: признайтесь, что вам смешна даже мысль видеть пред собой человека в настоящем его унижении и… бесполезности, и в то же
время слышать, что этот человек был личным свидетелем… великих событий. Он ничего еще не успел вам… насплетничать?
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то в этом же роде всё это
время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять
говорить, вдруг и как бы с особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося в унижении, в глазах света, то есть, смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно, свет; свет есть свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
Князю показалось, что он понимает, про какое именно
время тот
говорит.
Даже Вера Лебедева некоторое
время негодовала на него; даже Коля негодовал; негодовал даже Келлер, до того
времени как выбран был в шафера, не
говоря уже о самом Лебедеве, который даже начал интриговать против князя, и тоже от негодования, и даже весьма искреннего.
Она только не
говорила, но он видел ее «лицо» в то
время, когда она заставала его иногда, еще вначале, собирающимся к Епанчиным.
Они рассказали ему, что играла Настасья Филипповна каждый вечер с Рогожиным в дураки, в преферанс, в мельники, в вист, в свои козыри, — во все игры, и что карты завелись только в самое последнее
время, по переезде из Павловска в Петербург, потому что Настасья Филипповна всё жаловалась, что скучно и что Рогожин сидит целые вечера, молчит и
говорить ни о чем не умеет, и часто плакала; и вдруг на другой вечер Рогожин вынимает из кармана карты; тут Настасья Филипповна рассмеялась, и стали играть.