Неточные совпадения
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного
господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это
был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник,
был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их
господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить, а стало
быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— Да и я, брат, слышал, — подхватил генерал. — Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может
быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти
господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь! — заключил генерал задумчиво.
Во всяком случае, у него положено
было еще прошлою весной, в скором времени, отлично и с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного и порядочного
господина, служащего в другой губернии.
Посмотрим, как-то вы обе (я Аглаю не считаю) с вашим умом и многословием вывернетесь, и
будете ли вы, многоуважаемая Александра Ивановна, счастливы с вашим почтенным
господином?..
Новый
господин был высокого роста, лет пятидесяти пяти, или даже поболее, довольно тучный, с багрово-красным, мясистым и обрюзглым лицом, обрамленным густыми седыми бакенбардами, в усах, с большими, довольно выпученными глазами.
Кроме Лебедева, тут
был и завитой Залёжев, сбросивший свою шубу в передней и вошедший развязно и щеголем, и подобные ему два-три
господина, очевидно, из купчиков.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать
буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я
господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
—
Господа, не хотите ли
пить шампанское, — пригласила вдруг Настасья Филипповна. — У меня приготовлено. Может
быть, вам станет веселее. Пожалуйста, без церемонии.
— Отнюдь нет,
господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно объявила вдруг Настасья Филипповна. И так как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено
быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет, тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо же
быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи,
господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь
будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко,
господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет, то я тотчас берусь напомнить!
— Да уж одно то заманчиво, как тут
будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только,
господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга
будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
— Представьте себе,
господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может
быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть!
Но к делу,
господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свой положили, стало
быть, никто не отказывается!
И уже больше не
будет вечеров,
господа!
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча.
Господа, вы, может
быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились
быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
Компания Рогожина
была почти в том же самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему
господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный на улице, на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «по пятнадцати целковых давал в свое время просителям».
Давешний
господин с кулаками после приема в компанию «просителя» счел себя даже обиженным и,
будучи молчалив от природы, только рычал иногда, как медведь, и с глубоким презреньем смотрел на заискивания и заигрывания с ним «просителя», оказавшегося человеком светским и политичным.
С виду подпоручик обещал брать «в деле» более ловкостью и изворотливостью, чем силой, да и ростом
был пониже кулачного
господина.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный
господин, «проситель» и некоторые другие заметили в числе гостей генерала Епанчина, то в первое мгновение до того
были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно, в другую комнату.
Вы
господину Тоцкому семьдесят тысяч отдали и говорите, что всё, что здесь
есть, всё бросите, этого никто здесь не сделает.
–…Но мы, может
быть,
будем не бедны, а очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного
господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы могу получить очень большое наследство. Вот это письмо…
В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенько и с некоторыми претензиями, то
есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял сам
господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.
Подходит ко мне: «Купи,
барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!» Вижу в руке у него крест и, должно
быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный полного византийского рисунка.
Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел, — и по лицу его видно
было, как он доволен, что надул глупого
барина, и тотчас же отправился свой крест пропивать, уж это без сомнения.
—
Господа, я никого из вас не ожидал, — начал князь, — сам я до сего дня
был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и поверьте…
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может
быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните,
господа!), наш барон взят
был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего сердца
была их принять и прослушать и что никакого они права не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих
господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
— По моему мнению, — начал князь довольно тихо, — по моему мнению, вы,
господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, наполовину совершенно правы, даже я согласен, что на гораздо большую половину, и я бы совершенно
был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то в ваших словах.
— Да, совершенно ложная дорога! Уверяю вас,
господа, — вскричал князь, — вы напечатали статью в том предположении, что я ни за что не соглашусь удовлетворить
господина Бурдовского, а стало
быть, чтобы меня за это напугать и чем-нибудь отмстить. Но почему вы знали: я, может
быть, и решил удовлетворить Бурдовского? Я вам прямо, при всех теперь заявляю, что я удовлетворю…
Я только понял с первого разу, что в этом Чебарове всё главное дело и заключается, что, может
быть, он-то и подучил вас,
господин Бурдовский, воспользовавшись вашею простотой, начать это всё, если говорить откровенно.
— Виноват,
господа, виноват, — торопливо повинился князь, — пожалуйста, извините; это потому, что мне подумалось, что не лучше ли нам
быть совершенно откровенными друг с другом, но ваша воля, как хотите.
— Может
быть, очень может
быть,
господа, — торопился князь, — хоть я и не понимаю, про какой вы общий закон говорите; но я продолжаю, не обижайтесь только напрасно; клянусь, я не имею ни малейшего желания вас обидеть.
— Извольте, извольте,
господа, — тотчас же согласился князь, — после первой недоверчивости я решил, что я могу ошибаться и что Павлищев действительно мог иметь сына. Но меня поразило ужасно, что этот сын так легко, то
есть, я хочу сказать, так публично выдает секрет своего рождения и, главное, позорит свою мать. Потому что Чебаров уже и тогда пугал меня гласностию…
— В этом вы правы, признаюсь, но это
было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования
господина Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить в каком бы то ни
было случае, то
есть, уважал бы или не уважал бы я
господина Бурдовского.
Одним словом, я, главное, поэтому и убедился, что Чебаров должен
быть каналья и сам наустил
господина Бурдовского обманом на такое мошенничество.
—
Господа! Да я потому-то и решил, что несчастный
господин Бурдовский должен
быть человек простой, беззащитный, человек, легко подчиняющийся мошенникам, стало
быть, тем пуще я обязан
был помочь ему, как «сыну Павлищева», — во-первых, противодействием
господину Чебарову, во-вторых, моею преданностью и дружбой, чтоб его руководить, а в-третьих, назначил выдать ему десять тысяч рублей, то
есть всё, что, по расчету моему, мог истратить на меня Павлищев деньгами…
— Во-первых, вы,
господин Келлер, в вашей статье чрезвычайно неточно обозначили мое состояние: никаких миллионов я не получал: у меня, может
быть, только восьмая или десятая доля того, что вы у меня предполагаете; во-вторых, никаких десятков тысяч на меня в Швейцарии истрачено не
было: Шнейдер получал по шестисот рублей в год, да и то всего только первые три года, а за хорошенькими гувернантками в Париж Павлищев никогда не ездил; это опять клевета.
Ведь если
господин Бурдовский окажется теперь не «сын Павлищева», то ведь в таком случае требование
господина Бурдовского выходит прямо мошенническое (то
есть, разумеется, если б он знал истину!), но ведь в том-то и дело, что его обманули, потому-то я и настаиваю, чтоб его оправдать; потому-то я и говорю, что он достоин сожаления, по своей простоте, и не может
быть без поддержки; иначе ведь он тоже выйдет по этому делу мошенником.
Я ведь хотел же до
господина Бурдовского эти десять тысяч на школу употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это всё равно
будет, что на школу, что
господину Бурдовскому, потому что
господин Бурдовский, если и не «сын Павлищева», то ведь почти как «сын Павлищева»: потому что ведь его самого так злобно обманули; он сам искренно считал себя сыном Павлищева!
Но если вам угодно,
господин Бурдовский, назначить хоть завтра же утром у меня свидание и привести ваших свидетелей (в каком угодно числе) и экспертов для сличения почерка, то для меня нет никакого сомнения, что вам нельзя
будет не убедиться в очевидной истине сообщенного мною факта.
— Если можете,
господин Бурдовский, — тихо и сладко остановил его Гаврила Ардалионович, — то останьтесь еще минут хоть на пять. По этому делу обнаруживается еще несколько чрезвычайно важных фактов, особенно для вас, во всяком случае, весьма любопытных. По мнению моему, вам нельзя не познакомиться с ними, и самим вам, может
быть, приятнее станет, если дело
будет совершенно разъяснено…
Тем не менее я имею полное право, по самым точным данным, утверждать, что
господину Бурдовскому хотя, конечно, и
была слишком хорошо известна эпоха его рождения, но совершенно не
было известно обстоятельство этого пребывания Павлищева за границей, где
господин Павлищев провел большую часть жизни, возвращаясь в Россию всегда на малые сроки.
Конечно, навести теперь справки оказалось не невозможным; но я должен признаться, что справки, полученные мною, достались мне совершенно случайно и очень могли не достаться; так что для
господина Бурдовского и даже Чебарова эти справки
были действительно почти невозможны, если бы даже им и вздумалось их навести.
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в деле, что ваша матушка,
господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что
была родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев
был влюблен в самой первой своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б она не умерла скоропостижно.
Далее я бы мог объяснить, как ваша матушка еще десятилетним ребенком
была взята
господином Павлищевым на воспитание вместо родственницы, что ей отложено
было значительное приданое, и что все эти заботы породили чрезвычайно тревожные слухи между многочисленною родней Павлищева, думали даже, что он женится на своей воспитаннице, но кончилось тем, что она вышла по склонности (и это я точнейшим образом мог бы доказать) за межевого чиновника,
господина Бурдовского, на двадцатом году своего возраста.
Тут у меня собрано несколько точнейших фактов, для доказательства, как отец ваш,
господин Бурдовский, совершенно не деловой человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой, бросил службу, вступил в коммерческие предприятия,
был обманут, потерял капитал, не выдержал горя, стал
пить, отчего заболел и наконец преждевременно умер, на восьмом году после брака с вашею матушкой.
— Да во-первых,
господин Бурдовский теперь, может
быть, вполне убежден, что
господин Павлищев любил его из великодушия, а не как сына.
Уж один этот факт необходимо
было узнать
господину Бурдовскому, подтвердившему и одобрившему
господина Келлера давеча, после чтения статьи.
Что же касается собственно
господина Бурдовского, то можно даже сказать, что он, благодаря некоторым убеждениям своим, до того
был настроен Чебаровым и окружающею его компанией, что начал дело почти совсем и не из интересу, а почти как служение истине, прогрессу и человечеству.