Неточные совпадения
Зато другому слуху он невольно верил и
боялся его до кошмара: он слышал
за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар.
— Я ничего
за себя и не
боялась, Ганя, ты знаешь; я не о себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что он обратился к ней с заявлением, — я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас
за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы
боитесь…
А я вот как в спальню пойду, так дверь и не запру
за собой; вот как я тебя
боюсь!
Через час выходит ко мне такая сумрачная: «Я, говорит, пойду
за тебя, Парфен Семенович, и не потому что
боюсь тебя, а всё равно погибать-то.
— Ты. Она тебя тогда, с тех самых пор, с именин-то, и полюбила. Только она думает, что выйти ей
за тебя невозможно, потому что она тебя будто бы опозорит и всю судьбу твою сгубит. «Я, говорит, известно какая». До сих пор про это сама утверждает. Она все это мне сама так прямо в лицо и говорила. Тебя сгубить и опозорить
боится, а
за меня, значит, ничего, можно выйти, — вот каково она меня почитает, это тоже заметь!
С князем происходило то же, что часто бывает в подобных случаях с слишком застенчивыми людьми: он до того застыдился чужого поступка, до того ему стало стыдно
за своих гостей, что в первое мгновение он и поглядеть на них
боялся.
Потому-то мы и вошли сюда, не
боясь, что нас сбросят с крыльца (как вы угрожали сейчас)
за то только, что мы не просим, а требуем, и
за неприличие визита в такой поздний час (хотя мы пришли и не в поздний час, а вы же нас в лакейской прождать заставили), потому-то, говорю, и пришли, ничего не
боясь, что предположили в вас именно человека с здравым смыслом, то есть с честью и совестью.
— Новость! — продолжал звонкий голос. —
За Купферовы векселя не
бойся; Рогожин скупил
за тридцать, я уговорила. Можешь быть спокоен, хоть месяца три еще. А с Бискупом и со всею этою дрянью наверно сладимся, по знакомству! Ну, так вот, всё, значит, благополучно. Будь весел. До завтра!
— Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не
боюсь за письмо и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею
за него (князь покраснел еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.
Но
за Аделаиду она и прежде
боялась менее, чем
за других дочерей, хотя артистические ее наклонности и очень иногда смущали беспрерывно сомневающееся сердце Лизаветы Прокофьевны.
— Так… не читать? — прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах, — не читать? — пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять
за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью, — вы…
боитесь? — повернулся он опять к князю.
Он стоял и смотрел на князя неподвижно и молча секунд десять, очень бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно хватаясь
за князя рукой, точно
боясь его выпустить.
— Ну-ну-ну, хорошо, я ведь не сержусь; тут совсем другое… Я
за людей
боюсь. Кого вы подозреваете?
— Ну, как я рад! — радостно вздохнул князь. — Я таки
за него
боялся!
Он, разумеется, заметил и хлопотливый вид членов семейства, и даже, по некоторым намекающим и озабоченным с ним заговариваниям, проник, что
боятся за впечатление, которое он может произвести.
Она заговорила нетерпеливо и усиленно сурово; в первый раз она заговорила об этом «вечере». Для нее тоже мысль о гостях была почти нестерпима; все это заметили. Может быть, ей и ужасно хотелось бы поссориться
за это с родителями, но гордость и стыдливость помешали заговорить. Князь тотчас же понял, что и она
за него
боится (и не хочет признаться, что
боится), и вдруг сам испугался.
— Послушайте, Аглая, — сказал князь, — мне кажется, вы
за меня очень
боитесь, чтоб я завтра не срезался… в этом обществе?
— Виноват; это тоже школьное слово; не буду. Я очень хорошо понимаю, что вы…
за меня
боитесь… (да не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы не поверите, как я теперь
боюсь и — как радуюсь вашим словам. Но весь этот страх, клянусь вам, всё это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А радость останется. Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
С какого слова надо начать, чтоб они хоть что-нибудь поняли?» Как я
боялся, но
за вас я
боялся больше, ужасно, ужасно!
Вы думаете: я
за тех
боялся, их адвокат, демократ, равенства оратор? — засмеялся он истерически (он поминутно смеялся коротким и восторженным смехом).
«Может, там кто-нибудь будет у них, до девяти часов, и она опять
за меня
боится, чтоб я чего при гостях не накуролесил», — выдумал он наконец и опять стал нетерпеливо ждать вечера и глядеть на часы.
Так или этак, а дело было решительное, окончательное. Нет, князь не считал Аглаю
за барышню или
за пансионерку; он чувствовал теперь, что давно уже
боялся, и именно чего-нибудь в этом роде; но для чего она хочет ее видеть? Озноб проходил по всему телу его; опять он был в лихорадке.
Но наконец Ипполит кончил следующею мыслью: «Я ведь
боюсь лишь
за Аглаю Ивановну: Рогожин знает, как вы ее любите; любовь
за любовь; вы у него отняли Настасью Филипповну, он убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам тяжело будет, не правда ли?» Он достиг цели; князь ушел от него сам не свой.
— Так я и порешил, чтоб ни
за что, парень, и никому не отдавать! Ночью проночуем тихо. Я сегодня только на час один и из дому вышел, поутру, а то всё при ней был. Да потом повечеру
за тобой пошел.
Боюсь вот тоже еще что душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет?
— Потому оно, брат, — начал вдруг Рогожин, уложив князя на левую лучшую подушку и протянувшись сам с правой стороны, не раздеваясь и закинув обе руки
за голову, — ноне жарко, и, известно, дух… Окна я отворять
боюсь; а есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.
Неточные совпадения
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и
боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем
за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того,
боялись подпасть под ответственность
за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что
за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Теперь она
боялась, чтобы Вронский не ограничился одним ухаживаньем
за ее дочерью.
Она
боялась оставаться одна теперь и вслед
за человеком вышла из комнаты и пошла в детскую.
— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом
за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, — сердце его изменилось, ему дано новое сердце, и я
боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.