Неточные совпадения
— Папа хочет, чтоб она уехала
за границу, а она не хочет, она
боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа не может пропасть. Но он не спорит с ней, он говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что
боятся умереть.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так
боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы не так обиделся, а тут —
за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно
боюсь ежей!
— Женщины, которые из чувства ложного стыда презирают себя
за то, что природа, создавая их, грубо наглупила. И есть девушки, которые
боятся любить, потому что им кажется: любовь унижает, низводит их к животным.
— Девицы в раздражении чувств. Алина
боится, что простудилась, и капризничает. Лидия настроена непримиримо, накричала на Лютова
за то, что он не одобрил «Дневник Башкирцевой».
А вот углов — даже днем
боялся; бывало, идешь по улице, нужно повернуть
за угол, и всегда казалось, что там дожидается меня что-то, не мальчишки, которые могут избить, и вообще — не реальное, а какое-то… из сказки.
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто
боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести
за пределы логики,
за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей
за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости:
боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
За ужином, судорожно глотая пищу, водку, говорил почти один он. Самгина еще более расстроила нелепая его фраза о выгоде. Варвара ела нехотя, и, когда Лютов взвизгивал, она приподнимала плечи, точно
боясь удара по голове. Клим чувствовал, что жена все еще сидит в ослепительном зале Омона.
— Вот что! — воскликнула женщина удивленно или испуганно, прошла в угол к овальному зеркалу и оттуда, поправляя прическу, сказала как будто весело: —
Боялся не того, что зарубит солдат, а что
за еврея принял. Это — он! Ах… аристократишка!
— Свойственник мужа моего по первой жене два Георгия получил
за японскую войну, пьяница, но — очень умный мужик. Так он говорит: «
За трусость дали,
боялся назад бежать — расстреляют, ну и лез вперед!»
— Кричит: продавайте лес, уезжаю
за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова
боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На днях в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
—
Боюсь, — сказал Безбедов, отступив на шаг, и, спрятав руки
за спину, внимательно, сердито уставился в лицо Самгина белыми глазами, напомнив Москву, зеленый домик, Любашу, сцену нападения хулиганов. — Смешно? — спросил Безбедов.
— Есть причина. Живу я где-то на задворках, в тупике. Людей —
боюсь, вытянут и заставят делать что-нибудь… ответственное. А я не верю, не хочу. Вот — делают, тысячи лет делали. Ну, и — что же? Вешают
за это. Остается возня с самим собой.
«Моя жизнь — монолог, а думаю я диалогом, всегда кому-то что-то доказываю. Как будто внутри меня живет кто-то чужой, враждебный, он следит
за каждой мыслью моей, и я
боюсь его. Существуют ли люди, умеющие думать без слов? Может быть, музыканты… Устал я. Чрезмерно развитая наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много пошлого, бессмысленного».
— Выгнала. Ой,
боюсь я
за нее! Что она будет делать? Володя был для нее отцом и другом…
— Идиоты, держатся
за свою власть над людями, а детей родить
боятся. Что? Спрашивай.
Самгин тотчас предложил выпить
за французского рабочего, выпили, он раскланялся и ушел так быстро, точно
боялся, что его остановят. Он не любил смеяться над собой, он редко позволял себе это, но теперь, шагая по темной, тихой улице, усмехался.
— Вот все чай пью, — говорила она, спрятав ‹лицо›
за самоваром. — Пусть кипит вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев —
боюсь, что умру. Какое противное, не русское слово — умру.
Неточные совпадения
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и
боюсь. Сколько меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали, я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем
за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх того,
боялись подпасть под ответственность
за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что
за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Теперь она
боялась, чтобы Вронский не ограничился одним ухаживаньем
за ее дочерью.
Она
боялась оставаться одна теперь и вслед
за человеком вышла из комнаты и пошла в детскую.
— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом
за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, — сердце его изменилось, ему дано новое сердце, и я
боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.