Неточные совпадения
С первого взгляда можно было
заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные личности, царившие над другими невольно, и
те старались попасть в общий тон всего острога.
Невоздержный, злой, он врывался в острог даже иногда по ночам, а если
замечал, что арестант спит на левом боку или навзничь,
то наутро его наказывал: «Спи, дескать, на правом боку, как я приказал».
— Эта мысль развита Достоевским в романе «Подросток» (ч. III, гл. 1).] и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых людей,
то смело говорите, что это человек хороший.
Докладывают майору, капитал секут, и секут больно, вино отбирается в казну, и контрабандист принимает все на себя, не выдавая антрепренера, но,
заметим себе, не потому, чтоб гнушался доноса, а единственно потому, что донос для него невыгоден: его бы все-таки высекли; всё утешение было бы в
том, что их бы высекли обоих.
Сам же он почти не
смел с ними заговаривать: до
того доходила его почтительность.
Он был, кажется, очень поражен, что я сам ему предложил денег, сам вспомнил о его затруднительном положении,
тем более что в последнее время он, по его мнению, уж слишком много у меня забрал, так что и надеяться не
смел, что я еще дам ему.
— Одна была песня у волка, и
ту перенял, туляк! —
заметил другой, из мрачных, хохлацким выговором.
Многие из таких действительно были люди умные, с характером и действительно достигали
того, на что
метили,
то есть первенства и значительного нравственного влияния на своих товарищей.
— А кто нас не боится,
тот и догадался, —
заметил другой.
Какой-нибудь последний оборвыш, который и сам-то был самым плохим работником и не
смел пикнуть перед другими каторжниками, побойчее его и потолковее, и
тот считал вправе крикнуть на меня и прогнать меня, если я становился подле него, под
тем предлогом, что я ему мешаю. Наконец, один из бойких прямо и грубо сказал мне: «Куда лезете, ступайте прочь! Что соваться куда не спрашивают».
Если он
замечал, например, что я ищу уединения,
то, поговорив со мной минуты две, тотчас же оставлял меня и каждый раз благодарил за внимание, чего, разумеется, не делал никогда и ни с кем из всей каторги.
Замечу, впрочем, что этот Петров был
тот самый, который хотел убить плац-майора, когда его позвали к наказанию и когда майор «спасся чудом», как говорили арестанты, — уехав перед самой минутой наказания.
Исай Фомич, который при входе в острог сробел до
того, что даже глаз не
смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшных лиц, плотно обступивших его кругом, и от робости еще не успел сказать ни слова, увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцами лохмотья. Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет.
К тетке я ходить не
смел; она хоть и знала, а мы все-таки под видом делали,
то есть тихими стопами.
Он разгуливал с самодовольным видом около своего места на нарах, под которые
смело перенес вино, хранившееся до
того времени где-то в снегу за казармами, в потаенном месте, и лукаво посмеивался, смотря на прибывавших к нему потребителей.
Сев за стол, он начинает есть с жадностью и вздрагивает с каждым шагом барина, чтоб
тот не
заметил его проделок; чуть
тот повернется на месте, он прячется под стол и тащит с собой курицу.
Доктор и другие из начальников почти никогда их не осматривали, а если и заставали кого с трубкой,
то делали вид, что не
замечают.
Иногда он и сам
замечал, что больной ничем не болен; но так как арестант пришел отдохнуть от работы или полежать на тюфяке вместо голых досок и, наконец, все-таки в теплой комнате, а не в сырой кордегардии, где в тесноте содержатся густые кучи бледных и испитых подсудимых (подсудимые у нас почти всегда, на всей Руси, бледные и испитые — признак, что их содержание и душевное состояние почти всегда тяжелее, чем у решеных),
то наш ординатор спокойно записывал им какую-нибудь febris catarhalis [катаральная лихорадка (лат.).] и оставлял лежать иногда даже на неделю.
Я сказал уже, что угрызений совести я не
замечал, даже в
тех случаях, когда преступление было против своего же общества.
Всякий арестант в
ту минуту, когда его обнажают, а руки привязывают к прикладам ружей, на которых таким образом тянут его потом унтер-офицеры через всю зеленую улицу, — всякий арестант, следуя общему обычаю, всегда начинает в эту минуту слезливым, жалобным голосом
молить экзекутора, чтобы наказывал послабее и не усугублял наказание излишнею строгостию.
«Ваше благородие, — кричит несчастный, — помилуйте, будьте отец родной, заставьте за себя век бога
молить, не погубите, помилосердствуйте!» Жеребятников только, бывало,
того и ждет; тотчас остановит дело и тоже с чувствительным видом начинает разговор с арестантом...
Бывают примеры до крайности странные: я знавал людей даже добрых, даже честных, даже уважаемых в обществе, и между
тем они, например, не могли хладнокровно перенести, если наказуемый не кричит под розгами, не
молит и не просит о пощаде.
Что же касается вообще до лечения и лекарств,
то, сколько я мог
заметить, легкобольные почти не исполняли предписаний и не принимали лекарств, но труднобольные и вообще действительно больные очень любили лечиться, принимали аккуратно свои микстуры и порошки; но более всего у нас любили наружные средства.
— Так-с. И мы тоже-с. Тут у меня еще двое благоприятелей, говорит, тоже у генерала Кукушкина [
То есть в лесу, где поет кукушка. Он хочет сказать, что они тоже бродяги. (Примеч. автора.)] служат. Так вот
смею спросить, мы вот подкутили маненько да и деньжонками пока не разжились. Полштофика благоволите нам.
Я долго не мог вникнуть, про что он рассказывает. Мне казалось тоже сначала, что он все отступает от
темы и увлекается посторонним. Он, может быть, и
замечал, что Черевину почти дела нет до его рассказа, но, кажется, хотел нарочно убедить себя, что слушатель его — весь внимание, и, может быть, ему было бы очень больно, если б он убедился в противном.
— Этта жила такая есть, —
заметил Черевин, — коли ее, эту самую жилу, с первого раза не перерезать,
то все будет биться человек, и сколько бы крови ни вытекло, не помрет.
Между язвительными словами я иногда не
замечал приветливого и ласкового слова, которое
тем дороже было, что выговаривалось безо всяких видов, а нередко прямо из души, может быть более меня пострадавшей и вынесшей.
Но Белка даже и визжать не
смела, и если уж слишком пронимало ее от боли,
то как-то заглушенно и жалобно выла.
В это время подчас я до
того бывал углублен в самого себя, что почти не
замечал, что вокруг происходит, А между
тем каторга уже дня три глухо волновалась.
— Где
та мышь, чтоб коту звонок привесила? —
замечает третий.
В этот первый год у меня бывали глупые минуты, когда я (и всегда как-то вдруг) начинал почти ненавидеть Акима Акимыча, неизвестно за что, и молча проклинал судьбу свою за
то, что она
поместила меня с ним на нарах голова с головою.
Но
те, кажется, никогда этого не хотели
заметить и взять в соображение.
Замечу здесь мимоходом, что вследствие мечтательности и долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей свободы,
то есть
той, которая есть в самом деле, в действительности. Арестанты преувеличивали понятие о действительной свободе, и это так естественно, так свойственно всякому арестанту. Какой-нибудь оборванный офицерский денщик считался у нас чуть не королем, чуть не идеалом свободного человека сравнительно с арестантами, оттого что он ходил небритый, без кандалов и без конвоя.
Неточные совпадения
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда
метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет,
то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом,
то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно! и без
того это такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись и руки по швам.)Не
смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли какого приказанья?
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон,
мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не
то,
мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Городничий. Да я так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и
того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Артемий Филиппович. Не
смея беспокоить своим присутствием, отнимать времени, определенного на священные обязанности… (Раскланивается с
тем, чтобы уйти.)