Неточные совпадения
Тут
был свой особый мир,
ни на что более не похожий; тут
были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь —
как нигде, и люди особенные.
Были люди, помнившие,
как он вошел в острог первый раз, молодой, беззаботный, не думавший
ни о своем преступлении,
ни о своем наказании.
Был всегда тих,
ни с кем никогда не ссорился и избегал ссор, но
как будто от презрения к другим,
как будто считая себя выше всех остальных; говорил очень мало и
был как-то преднамеренно несообщителен.
Инвалид
был умнее его и
ни во что не вмешивался, а если и случалось ему шевелить когда языком, то не более
как из приличия, для очистки совести.
Именно: что все не арестанты, кто бы они
ни были, начиная с непосредственно имеющих связь с арестантами,
как то: конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хоть какое-нибудь дело с каторжным бытом, — как-то преувеличенно смотрят на арестантов.
Каждый каторжный,
как бы он смел и дерзок
ни был, боится всего в каторге.
Тут
есть причина, цель нападения: это — «переменить свою участь» во что бы
ни стало и
как можно скорее.
Тот никогда не корит арестанта за его преступление,
как бы ужасно оно
ни было, и прощает ему все за понесенное им наказание и вообще за несчастье.
Действительно, везде в народе нашем, при
какой бы то
ни было обстановке, при
каких бы то
ни было условиях, всегда
есть и
будут существовать некоторые странные личности, смирные и нередко очень неленивые, но которым уж так судьбой предназначено на веки вечные оставаться нищими.
Казенные вещи, которым выходил срок, оставлялись в собственность арестанта; они тотчас же продавались тут же в остроге, и
как бы
ни была заношена вещь, все-таки имела надежду сойти с рук за какую-нибудь цену.
Несмотря
ни на
какие клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий мир и огораживающие его,
как зверя в клетке, — он может достать вина, то
есть страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда (хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже унтер-офицера, которые сквозь пальцы
будут смотреть на то, что он нарушает закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а покуражиться арестант ужасно любит, то
есть представиться пред товарищами и уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно больше, чем кажется, — одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть кого-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может, что все это в «наших руках», то
есть уверить себя в том, о чем бедняку и помыслить невозможно.
— Я и вправду, братцы, изнеженный человек, — отвечал с легким вздохом Скуратов,
как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясь ко всем вообще и
ни к кому в особенности, — с самого сызмалетства на черносливе да на пампрусских булках испытан (то
есть воспитан. Скуратов нарочно коверкал слова), родимые же братцы мои и теперь еще в Москве свою лавку имеют, в прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.
На прочих арестантов они смотрели с достоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных не затевали, у начальства
были на хорошем счету, на работах являлись
как будто распорядителями, и
ни один из них не стал бы придираться, например, за песни; до таких мелочей они не унижались.
Тут, положим, тоже жизнь — острожная, каторжная; но кто бы
ни был каторжник и на
какой бы срок он
ни был сослан, он решительно, инстинктивно не может принять свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть действительной жизни.
Спрашивал он всегда скоро, отрывисто,
как будто ему надо
было как можно поскорее об чем-то узнать. Точно он справку наводил по какому-то очень важному делу, не терпящему
ни малейшего отлагательства.
Но он и под розги ложился
как будто с собственного согласия, то
есть как будто сознавал, что за дело; в противном случае
ни за что бы не лег, хоть убей.
— И пресмешной же тут
был один хохол, братцы, — прибавил он вдруг, бросая Кобылина и обращаясь ко всем вообще. — Рассказывал,
как его в суде порешили и
как он с судом разговаривал, а сам заливается-плачет; дети, говорит, у него остались, жена. Сам матерой такой, седой, толстый. «Я ему, говорит, бачу:
ни! А вин, бисов сын, всё пишет, всё пишет. Ну, бачу соби, да щоб ты здох, а я б подывився! А вин всё пишет, всё пишет, да як писне!.. Тут и пропала моя голова!» Дай-ка, Вася, ниточку; гнилые каторжные.
Всякий, кто бы он
ни был и
как бы он
ни был унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки требует уважения к своему человеческому достоинству.
И хоть ему не суждено
было судьбою понять хоть когда-нибудь, в чем именно он провинился, но зато он вывел из своего приключения спасительное правило — не рассуждать никогда и
ни в
каких обстоятельствах, потому что рассуждать «не его ума дело»,
как выражались промеж себя арестанты.
Это
был молодой парень, с круглым лицом, с тихим выражением глаз, очень неразговорчивый со всеми, а со мной не сказавший еще
ни одного слова и не обращавший на меня доселе никакого внимания со времени моего поступления в острог; я даже не знал,
как его и зовут.
— Да и
выпью, чего кричишь! С праздником, Степан Дорофеич! — вежливо и с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого еще за полминуты обзывал подлецом. —
Будь здоров на сто годов, а что жил, не в зачет! — Он
выпил, крякнул и утерся. — Прежде, братцы, я много вина подымал, — заметил он с серьезною важностью, обращаясь
как будто ко всем и
ни к кому в особенности, — а теперь уж, знать, лета мои подходят. Благодарствую, Степан Дорофеич.
Но тот
как будто слово дал не обращать на него
ни малейшего внимания, и в этом
было чрезвычайно много комизму, потому что Булкин привязался к Варламову совершенно
ни с того
ни с сего еще с самого утра именно за то, что Варламов «все врет»,
как ему отчего-то показалось.
Но
как бы то
ни было, старший унтер-офицер не противоречил арестантам, а им только того и надо
было.
Впрочем, надо признаться, и тут арестанты умели себя выдержать и достоинство соблюсти: восторгались выходками Баклушина и рассказами о будущем театре или только самый молодой и желторотый народ, без выдержки, или только самые значительные из арестантов, которых авторитет
был незыблемо установлен, так что им уж нечего
было бояться прямо выражать свои ощущения,
какие бы они
ни были, хотя бы самого наивного (то
есть, по острожным понятиям, самого неприличного) свойства.
Петров уверял, что меня пустят на одно из первых мест,
как бы
ни был набит битком театр, на том основании, что я,
как богаче других, вероятно, и больше дам, а к тому же и толку больше ихнего знаю.
До тех пор я никогда не лежал
ни в
какой больнице; все окружающее потому
было для меня чрезвычайно ново.
И уж, разумеется, они понимали, что больному, кто бы он
ни был, арестант ли, нет ли, нужен такой же, например, свежий воздух,
как и всякому другому больному, даже самого высшего чина.
Те же, отступники дела, волки в овечьем стаде, что бы
ни представляли в свое оправдание,
как бы
ни оправдывались, например хоть средой, которая заела и их в свою очередь, всегда
будут неправы, особенно если при этом потеряли и человеколюбие.
— Да, милостиво смотреть,
как бы ты
ни был грешен. Да ведь тут не я, а закон! Подумай! Ведь я богу служу и отечеству; я ведь тяжкий грех возьму на себя, если ослаблю закон, подумай об этом!
Правда, наш народ,
как, может
быть, и весь народ русский, готов забыть целые муки за одно ласковое слово; говорю об этом
как об факте, не разбирая его на этот раз
ни с той,
ни с другой стороны.
Как бы то
ни было, несчастного вывели через два дня к наказанию.
Что ж, братец, можешь ты это думать: я-то плеть приготовил и тут же у постели положил, а она, братец ты мой,
как есть ни в чем не повинная передо мной вышла.
—
Ни в чем;
как есть честная из честного дома. И за что же, братец ты мой, она после эфтова такую муку перенесла? За что ж ее Филька Морозов перед всем светом обесчестил?
Генерал кивнул головою и минуты через две вышел из острога. Арестанты, конечно,
были ослеплены и озадачены, но все-таки остались в некотором недоумении.
Ни о
какой претензии на майора, разумеется, не могло
быть и речи. Да и майор
был совершенно в этом уверен еще заранее.
Точно он сам для себя покупал лошадь, точно и в самом деле для него не все равно
было,
какая ни купится.
Характера он
был пылкого и восторженного,
как и всякий щенок, который от радости, что видит хозяина, обыкновенно навизжит, накричит, полезет лизать в самое лицо и тут же перед вами готов не удержать и всех остальных чувств своих: «
Был бы только виден восторг, а приличия ничего не значат!» Бывало, где бы я
ни был, но по крику: «Культяпка!» — он вдруг являлся из-за какого-нибудь угла,
как из-под земли, и с визгливым восторгом летел ко мне, катясь,
как шарик, и перекувыркиваясь дорогою.
Бывает и обратно: образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит, и,
как бы вы
ни были добры или предубеждены, вы не находите в сердце своем
ни извинений,
ни оправданий.
Замечательно, впрочем, что никто из каторжных в продолжение всего времени,
как я
был в остроге, не упрекнул их
ни в происхождении,
ни в вере их,
ни в образе мыслей, что встречается в нашем простонародье относительно иностранцев, преимущественно немцев, хотя, впрочем, и очень редко.
Целую неделю продолжались строгости в остроге и усиленные погони и поиски в окрестностях. Не знаю,
каким образом, но арестанты тотчас же и в точности получали все известия о маневрах начальства вне острога. В первые дни все известия
были в пользу бежавших:
ни слуху
ни духу, пропали, да и только. Наши только посмеивались. Всякое беспокойство о судьбе бежавших исчезло. «Ничего не найдут, никого не поймают!» — говорили у нас с самодовольствием.