Неточные совпадения
Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча и узнал, что Горянчиков
живет безукоризненно и нравственно и что иначе Иван Иваныч не пригласил бы его для дочерей своих, но что он страшный нелюдим, ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что вообще
с ним довольно трудно разговориться.
— В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван-Таскун да Марья-Икотишна; [В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван-Таскун да Марья-Икотишна… — Этнограф
С. Максимов писал, что так называли в арестантской среде болезни, зависящие от дурной и преимущественно сухой, «без приварка», пищи.] а где он, богатый мужик,
живет?
Там он
жил в последней степени унижения, никогда не наедался досыта и работал на своего антрепренера
с утра до ночи; а в каторге работа легче, чем дома, хлеба вдоволь и такого, какого он еще и не видывал; по праздникам говядина, есть подаяние, есть возможность заработать копейку.
Они как будто и родились
с тем условием, чтоб ничего не начинать самим и только прислуживать,
жить не своей волей, плясать по чужой дудке; их назначение — исполнять одно чужое.
Это дикое любопытство,
с которым оглядывали меня мои новые товарищи-каторжники, усиленная их суровость
с новичком из дворян, вдруг появившимся в их корпорации, суровость, иногда доходившая чуть не до ненависти, — все это до того измучило меня, что я сам желал уж поскорее работы, чтоб только поскорее узнать и изведать все мое бедствие разом, чтоб начать
жить, как и все они, чтоб войти со всеми поскорее в одну колею.
С этим Осипом я всегда
жил очень ладно.
Долго мы
жили с Сушиловым, уже несколько лет.
А между тем другие смеялись же над ним, шпыняли его при всяком удобном случае, ругали его иногда крепко, — а он
жил же
с ними ладно и дружелюбно и никогда не обижался.
Удивляются иногда начальники, что вот какой-нибудь арестант
жил себе несколько лет так смирно, примерно, даже десяточным его сделали за похвальное поведение, и вдруг решительно ни
с того ни
с сего, — точно бес в него влез, — зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовное преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим начальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал и проч.
«Всё это моя среда, мой теперешний мир, — думал я, —
с которым, хочу не хочу, а должен
жить…» Я пробовал было расспрашивать и разузнавать об них у Акима Акимыча,
с которым очень любил пить чай, чтоб не быть одному.
Она
жила в остроге
с незапамятных времен, никому не принадлежала, всех считала хозяевами и кормилась выбросками из кухни.
И странное дело: несколько лет сряду я знал потом Петрова, почти каждый день говорил
с ним; всё время он был ко мне искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что), — и во все эти несколько лет, хотя он и
жил в остроге благоразумно и ровно ничего не сделал ужасного, но я каждый раз, глядя на него и разговаривая
с ним, убеждался, что М. был прав и что Петров, может быть, самый решительный, бесстрашный и не знающий над собою никакого принуждения человек.
По субботам он ходил под конвоем в свою городскую молельню (что дозволяется законами) и
жил совершенно припеваючи,
с нетерпением, впрочем, ожидая выжить свой двенадцатилетний срок, чтоб «зениться».
Свет небесный воссияет,
Барабан зорю пробьет, —
Старший двери отворяет,
Писарь требовать идет.
Нас не видно за стенами,
Каково мы здесь
живем;
Бог, творец небесный,
с нами,
Мы и здесь не пропадем.
и т. д.
— Да и выпью, чего кричишь!
С праздником, Степан Дорофеич! — вежливо и
с легким поклоном обратился он, держа чашку в руках, к Степке, которого еще за полминуты обзывал подлецом. — Будь здоров на сто годов, а что
жил, не в зачет! — Он выпил, крякнул и утерся. — Прежде, братцы, я много вина подымал, — заметил он
с серьезною важностью, обращаясь как будто ко всем и ни к кому в особенности, — а теперь уж, знать, лета мои подходят. Благодарствую, Степан Дорофеич.
Это тот самый, который, в первый мой день в остроге, в кухне за обедом искал, где
живет богатый мужик, уверял, что он «
с анбицией», и напился со мною чаю.
Он был какой-то странный, недоверчивый, вечно молчаливый и серьезный; ходил работать в швальню и, видимо, старался
жить особняком и ни
с кем не связываться.
Он явился в госпиталь избитый до полусмерти; я еще никогда не видал таких язв; но он пришел
с радостью в сердце,
с надеждой, что останется
жив, что слухи были ложные, что его вот выпустили же теперь из-под палок, так что теперь, после долгого содержания под судом, ему уже начинали мечтаться дорога, побег, свобода, поля и леса…
Дом тут стоял,
с краю города, и богатый тут
жил один мещанин, добра пропасть, ночью и положили проведать.
Салфет вашей милости, чисто ходишь, где берешь, дай подписку,
с кем
живешь!» — да только и сказал; а она как посмотрела на меня, такие у ней большие глаза-то были, а сама похудела, как щепка.
— Этта
жила такая есть, — заметил Черевин, — коли ее, эту самую
жилу,
с первого раза не перерезать, то все будет биться человек, и сколько бы крови ни вытекло, не помрет.
Все эти бегуны, если не найдут себе в продолжение лета какого-нибудь случайного, необыкновенного места, где бы перезимовать, — если, например, не наткнутся на какого-нибудь укрывателя беглых, которому в этом выгода; если, наконец, не добудут себе, иногда через убийство, какого-нибудь паспорта,
с которым можно везде
прожить, — все они к осени, если их не изловят предварительно, большею частию сами являются густыми толпами в города и в остроги, в качестве бродяг, и садятся в тюрьмы зимовать, конечно не без надежды бежать опять летом.
Там однажды
проживало у них под осень человек шесть работников-киргизов, закабаленных
с давнего времени.
Ломовы хоть и разорились под судом, но
жили в остроге богачами. У них, видимо, были деньги. Они держали самовар, пили чай. Наш майор знал об этом и ненавидел обоих Ломовых до последней крайности. Он видимо для всех придирался к ним и вообще добирался до них. Ломовы объясняли это майорским желанием взять
с них взятку. Но взятки они не давали.
В качестве постоянной острожной собаки
жил у нас, как уже и сказано было мною прежде, Шарик, умная и добрая собака,
с которой я был в постоянной дружбе.
И долго бы
прожил Васька в остроге и умер бы разве от одышки, но однажды, возвращаясь во главе арестантов
с работы, разубранный и разукрашенный, он попался навстречу майору, ехавшему на дрожках.
Сошедший
с ума, зачитавшийся Библии арестант, о котором я уже упоминал и который бросился
с кирпичом на майора, вероятно тоже был из отчаявшихся, из тех, кого покинула последняя надежда; а так как совершенно без надежды
жить невозможно, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве.
Он даже и устроился в остроге так, как будто всю жизнь собирался
прожить в нем: все вокруг него, начиная
с тюфяка, подушек, утвари, расположилось так плотно, так устойчиво, так надолго.
Точно весть
с того света прилетела ко мне; прежняя жизнь вся ярко и светло восстала передо мной, и я старался угадать по прочитанному: много ль я отстал от этой жизни? много ль
прожили они там без меня, что их теперь волнует, какие вопросы их теперь занимают?
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу
жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь
с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера,
с тем чтобы отправить его
с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
И я теперь
живу у городничего, жуирую, волочусь напропалую за его женой и дочкой; не решился только,
с которой начать, — думаю, прежде
с матушки, потому что, кажется, готова сейчас на все услуги.
Хлестаков (продолжает писать.)Любопытно знать, где он теперь
живет — в Почтамтской или Гороховой? Он ведь тоже любит часто переезжать
с квартиры и недоплачивать. Напишу наудалую в Почтамтскую. (Свертывает и надписывает.)
«Это, говорит, молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю
живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить».