Неточные совпадения
И потому
если ругался иногда потом, то без всякой злобы, а
так только, для очистки совести.
Мне пришло раз на мысль, что
если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием,
так что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы.
Но
если б заставить его, например, переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый, толочь песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, — я думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячи преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из
такого унижения, стыда и муки.
Я простился с Акимом Акимычем и, узнав, что мне можно воротиться в острог, взял конвойного и пошел домой. Народ уже сходился. Прежде всех возвращаются с работы работающие на уроки. Единственное средство заставить арестанта работать усердно, это — задать ему урок. Иногда уроки задаются огромные, но все-таки они кончаются вдвое скорее, чем
если б заставили работать вплоть до обеденного барабана. Окончив урок, арестант беспрепятственно шел домой, и уже никто его не останавливал.
Его не чуждаются, с ним водят дружбу,
так что
если б вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса, то вас бы совершенно не поняли.
Скажут ему что-нибудь, почти всегда в насмешку (над ним и его товарищами
таки часто посмеивались), — он, не сказав ни слова, поворотится и идет в другую казарму; а иногда,
если уж очень просмеют его, покраснеет.
Такой бесстрашный посетитель всегда возбуждал к себе уважение, и
если б даже действительно могло случиться что-нибудь дурное, то при нем бы оно не случилось.
Этот действительно способен броситься на постороннего человека
так, ни за что, единственно потому, например, что ему завтра должно выходить к наказанию; а
если затеется новое дело, то, стало быть, отдаляется и наказание.
Наш солдат смотрит всегда
таким занятым, что
если б и хотел, то ему бы некогда было фанфаронить.
У меня тоже был и другой прислужник, Аким Акимыч еще с самого начала, с первых дней, рекомендовал мне одного из арестантов — Осипа, говоря, что за тридцать копеек в месяц он будет мне стряпать ежедневно особое кушанье,
если мне уж
так противно казенное и
если я имею средства завести свое.
Вот почему я и сказал, что
если и смотрел на все с
таким жадным, усиленным вниманием, то все-таки не мог разглядеть много
такого, что у меня было под самым носом.
Опять-таки, повторяю, что,
если б арестанты лишены были всякой возможности иметь свои деньги, они или сходили бы с ума, или мерли бы, как мухи (несмотря на то, что были во всем обеспечены), или, наконец, пустились бы в неслыханные злодейства, — одни от тоски, другие — чтоб поскорее быть как-нибудь казненным и уничтоженным, или
так как-нибудь «переменить участь» (техническое выражение).
Если же арестант, добыв почти кровавым потом свою копейку или решась для приобретения ее на необыкновенные хитрости, сопряженные часто с воровством и мошенничеством, в то же время
так безрассудно, с
таким ребяческим бессмыслием тратит их, то это вовсе не доказывает, что он их не ценит, хотя бы и казалось
так с первого взгляда.
Так эта работа в продолжение нескольких лет и оставалась за нами,
если только приходилось что-нибудь точить.
— Это самый решительный, самый бесстрашный из всех каторжных, — говорил М. — Он на все способен; он ни перед чем не остановится,
если ему придет каприз. Он и вас зарежет,
если ему это вздумается,
так, просто зарежет, не поморщится и не раскается. Я даже думаю, он не в полном уме.
Иные думают, например, что
если хорошо кормить, хорошо содержать арестанта, все исполнять по закону,
так и дело с концом.
— Даве пропились, — заметил Вася. —
Если б не пропились,
так оно, пожалуй, и было бы.
Я думаю, он знал о театре, не мог не знать; но вмешиваться не хотел, понимая, что может быть хуже,
если он запретит: арестанты начнут шалить, пьянствовать,
так что гораздо лучше,
если чем-нибудь займутся.
Даже
так можно сказать:
если б у арестантов не было на праздниках театра или какого-нибудь занятия в этом роде, то его следовало самому начальству выдумать.
Но
если меня пустили вперед отчасти и за деньги, в предположении, что я дам больше других, то опять-таки сколько было в этом чувства собственного достоинства!
Если я сказал теперь, что арестант и в болезни нес свое наказание, то, разумеется, не предполагал и не предполагаю, что
такой порядок устроен был именно только для одного наказания.
Но
если уж спрошено раз: «Для чего?», и
так как уж пришлось к слову, то не могу не вспомнить теперь и еще об одном недоумении, столько лет торчавшем передо мной в виде самого загадочного факта, на который я тоже никаким образом не мог подыскать ответа.
— Ну, да уж что! Уж
так и быть, для тебя! Знаю, что грешу, но уж
так и быть… Помилую я тебя на этот раз, накажу легко. Ну, а что,
если я тем самым тебе вред принесу? Я тебя вот теперь помилую, накажу легко, а ты понадеешься, что и другой раз
так же будет, да и опять преступление сделаешь, что тогда? Ведь на моей же душе…
Если назначенное по преступлению число ударов большое,
так что арестанту всего разом не вынести, то делят ему это число на две, даже на три части, судя по тому, что скажет доктор во время уже самого наказания, то есть может ли наказуемый продолжать идти сквозь строй дальше, или это будет сопряжено с опасностью для его жизни.
Если же в ком-нибудь они пересиливают в своем развитии все другие его свойства, то
такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным.
Но
если даже палач и возьмет взятку, чтоб наказать легко, то все-таки первый удар дается им со всего размаха и изо всей силы.
Если в нашей палате не было у кого купить, посылали сторожа в другую арестантскую палату, а нет —
так и в солдатские палаты, в «вольные», как у нас говорили.
Особенно интересовались в этом случае пересыльными; те всегда что-нибудь да рассказывали, впрочем не о своих интимных делах; об этом,
если сам человек не заговаривал, никогда не расспрашивали, а
так: откуда шли? с кем? какова дорога? куда пойдут? и проч.
Через минуту он уже и забывает свое внезапное ощущение и начинает смеяться или ругаться, судя по характеру; а то вдруг с необыкновенным, вовсе не соразмерным с потребностью жаром схватится за рабочий урок,
если он задан ему, и начинает работать — работать изо всех сил, точно желая задавить в себе тяжестью работы что-то
такое, что само его теснит и давит изнутри.
Так и на допросах,
если уличат в побеге, арестант отвечает, что он хотел переменить свою участь.
Вообще наши арестантики могли бы любить животных, и
если б им это позволили, они с охотою развели бы в остроге множество домашней скотины и птицы. И, кажется, что бы больше могло смягчить, облагородить суровый и зверский характер арестантов, как не
такое, например, занятие? Но этого не позволяли. Ни порядки наши, ни место этого не допускали.
Угрюмых и злых было несравненно больше;
если ж из них и случались иные уж
так по природе своей говоруны, то все они непременно были беспокойные сплетники и тревожные завистники.
Во-вторых,
если б даже и ничего не было,
так что все бы тотчас же одумались и разошлись, то и тогда бы унтер-офицер немедленно должен был доложить о всем происходившем начальству.
Следственно,
если при
таком строгом содержании, как в нашем остроге, при военном начальстве, на глазах самого генерал-губернатора и, наконец, ввиду
таких случаев (иногда бывавших), что некоторые посторонние, но официозные люди, по злобе или по ревности к службе, готовы были тайком донести куда следует, что такого-то, дескать, разряда преступникам такие-то неблагонамеренные командиры дают поблажку, —
если в
таком месте, говорю я, на преступников-дворян смотрели несколько другими глазами, чем на остальных каторжных, то тем более смотрели на них гораздо льготнее в первом и третьем разряде.
Если б слух об их драке оказался неверным (что, может быть,
так и было), то, кажется, нашим арестантикам было бы это очень досадно.
Он хоть бы и продолжал шпионить и промышлять разными подземными способами,
если б ему дали свободу, но уж не попался бы теперь
так глупо и нерасчетливо, как прежде, поплатившись за свою глупость ссылкой.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар.
Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это
такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Купцы.
Так уж сделайте
такую милость, ваше сиятельство.
Если уже вы, то есть, не поможете в нашей просьбе, то уж не знаем, как и быть: просто хоть в петлю полезай.
Хлестаков. Черт его знает, что
такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят,
если съешь один
такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого дня и числа… Нехорошо, что у вас больные
такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше,
если б их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да
если б знали,
так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!