Неточные совпадения
Сказал бы им всем кое-что, да уж только…»
Господин Голядкин не докончил и обмер.
Дело в том, что
господину Голядкину немедленно понадобилось, для собственного же спокойствия, вероятно,
сказать что-то самое интересное доктору его, Крестьяну Ивановичу.
По-видимому, Крестьян Иванович нисколько не ожидал, да и не желал видеть пред собою
господина Голядкина, потому что он вдруг на мгновение смутился и невольно выразил на лице своем какую-то странную, даже, можно
сказать, недовольную мину.
— Я, Крестьян Иванович, люблю тишину, — проговорил
господин Голядкин, бросая значительный взгляд на Крестьяна Ивановича и, очевидно, ища слов для удачнейшего выражения мысли своей, — в квартире только я да Петрушка… я хочу
сказать: мой человек, Крестьян Иванович. Я хочу
сказать, Крестьян Иванович, что я иду своей дорогой, особой дорогой. Крестьян Иванович. Я себе особо и, сколько мне кажется, ни от кого не завишу. Я, Крестьян Иванович, тоже гулять выхожу.
— Я вам благодарен, Крестьян Иванович, весьма благодарен и весьма чувствую все, что вы для меня теперь сделали. По гроб не забуду я ласки вашей, Крестьян Иванович, —
сказал, наконец,
господин Голядкин, с обиженным видом вставая со стула.
— Один из ваших коротких знакомых… а! как же это? —
сказал Крестьян Иванович, внимательно взглянув на
господина Голядкина.
— Я вам
скажу,
господа, по-дружески, —
сказал, немного помолчав, наш герой, как будто (так уж и быть) решившись открыть что-то чиновникам, — вы,
господа, все меня знаете, но до сих пор знали только с одной стороны. Пенять в этом случае не на кого, и отчасти, сознаюсь, я был сам виноват.
Я,
господа,
сказал почти все; позвольте ж мне теперь удалиться…
— Смейтесь,
господа, смейтесь покамест! Поживете — увидите, —
сказал он с чувством оскорбленного достоинства, взяв свою шляпу и ретируясь к дверям.
— Но
скажу более,
господа, — прибавил он, обращаясь в последний раз к
господам регистраторам, —
скажу более — оба вы здесь со мной глаз на глаз. Вот,
господа, мои правила: не удастся — креплюсь, удастся — держусь и во всяком случае никого не подкапываю. Не интригант — и этим горжусь. В дипломаты бы я не годился. Говорят еще,
господа, что птица сама летит на охотника. Правда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще вопрос,
господа!
Заметно было, что он готовился к чему-то весьма хлопотливому, чтоб не
сказать более, шептал про себя, жестикулировал правой рукой, беспрерывно поглядывал в окна кареты, так что, смотря теперь на
господина Голядкина, право бы, никто не
сказал, что он сбирается хорошо пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу, — сан-фасон, как между порядочными людьми говорится.
— А вы дурак, Алексеич. Ступайте в комнаты, а сюда пришлите подлеца Семеныча. Нельзя-с, —
сказал он учтиво, но решительно обращаясь к
господину Голядкину. — Никак невозможно-с. Просят извинить-с; не могут принять-с.
— Они так и
сказали, что не могут принять? — нерешительно спросил
господин Голядкин. — Вы извините, Герасимыч. Отчего же никак невозможно?
Он,
господа, тоже здесь, то есть не на бале, но почти что на бале; он,
господа, ничего; он хотя и сам по себе, но в эту минуту стоит на дороге не совсем-то прямой; стоит он теперь — даже странно
сказать — стоит он теперь в сенях, на черной лестнице квартиры Олсуфья Ивановича.
Обнадежив себя немного подобным историческим пунктом,
господин Голядкин
сказал сам себе, что, дескать, что иезуиты?
Дав себе такое честное слово,
господин Голядкин мысленно
сказал себе: «Была не была!» — и, к собственному своему величайшему изумлению, совсем неожиданно начал вдруг говорить.
Скажу более, ты ошибался и утром сегодня, уверяя меня… осмеливаясь уверять меня, говорю я (
господин Голядкин возвысил голос), что Олсуфий Иванович, благодетель мой с незапамятных лет, заменивший мне в некотором смысле отца, закажет для меня дверь свою в минуту семейной и торжественнейшей радости для его сердца родительского.
Господин Голядкин хотел было что-то
сказать, что-то сделать…
Если б теперь посторонний, неинтересованный какой-нибудь наблюдатель взглянул бы так себе, сбоку, на тоскливую побежку
господина Голядкина, то и тот бы разом проникнулся всем страшным ужасом его бедствий и непременно
сказал бы, что
господин Голядкин глядит теперь так, как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет.
Скажем более:
господин Голядкин не только желал теперь убежать от себя самого, но даже совсем уничтожиться, не быть, в прах обратиться.
Только что
сказал или подумал это
господин Голядкин, как увидел впереди себя идущего ему навстречу прохожего, тоже, вероятно, как и он, по какому-нибудь случаю запоздалого.
Но не одно это чудо поразило
господина Голядкина, — а поражен
господин Голядкин был так, что остановился, вскрикнул, хотел было что-то
сказать — и пустился догонять незнакомца, даже закричал ему что-то, вероятно желая остановить его поскорее.
Незнакомец остановился действительно, так шагах в десяти от
господина Голядкина, и так, что свет близ стоявшего фонаря совершенно падал на всю фигуру его, — остановился, обернулся к
господину Голядкину и с нетерпеливо озабоченным видом ждал, что он
скажет.
Скажем более:
господин Голядкин знал вполне этого человека; он даже знал, как зовут его, как фамилия этого человека; а между тем ни за что, и опять-таки ни за какие сокровища в мире, не захотел бы назвать его, согласиться признать, что вот, дескать, его так-то зовут, что он так-то по батюшке и так по фамилии.
Много ли, мало ли продолжалось недоразумение
господина Голядкина, долго ли именно он сидел на тротуарном столбу, — не могу
сказать, но только, наконец, маленько очнувшись, он вдруг пустился бежать без оглядки, что силы в нем было; дух его занимался; он споткнулся два раза, чуть не упал, — и при этом обстоятельстве осиротел другой сапог
господина Голядкина, тоже покинутый своею калошею.
Скажем более:
господин Голядкин даже немного боялся теперь очной ставки с Петрушкою.
Господин Голядкин робко на него покосился, с нетерпением ожидая, что будет, ожидая, не
скажет ли он, наконец, чего-нибудь насчет известного обстоятельства.
Но Петрушка ничего не
сказал, а, напротив, был как-то молчаливее, суровее и сердитее обыкновенного, косился на все исподлобья; вообще видно было, что он чем-то крайне недоволен; даже ни разу не взглянул на своего
барина, что, мимоходом
сказать, немного кольнуло
господина Голядкина; поставил на стол все, что принес с собой, повернулся и ушел молча за свою перегородку.
— Да, Антон Антонович, я знаю, что существуют такие поветрия… Я, Антон Антонович, не оттого, — продолжал
господин Голядкин, пристально вглядываясь в Антона Антоновича, — я, видите ли, Антон Антонович, даже не знаю, как вам, то есть я хочу
сказать, с которой стороны за это дело приняться, Антон Антонович…
— Что-с? Я вас… знаете ли… я, признаюсь вам, не так-то хорошо понимаю; вы… знаете, вы объяснитесь подробнее, в каком отношении вы здесь затрудняетесь, —
сказал Антон Антонович, сам затрудняясь немножко, видя, что у
господина Голядкина даже слезы на глазах выступили.
— Хорошо-с. Пожалуй, возьмем переулочком-с, — робко
сказал смиренный спутник
господина Голядкина, как будто намекая тоном ответа, что где ему разбирать и что, в его положении, он и переулочком готов удовольствоваться. Что же касается до
господина Голядкина, то он совершенно не понимал, что с ним делалось. Он не верил себе. Он еще не опомнился от своего изумления.
— Да-с, точно так-с… Тезка вам-с, — отвечал смиренный гость
господина Голядкина, осмеливаясь улыбнуться и
сказать что-нибудь пошутливее. Но тут же и оселся назад, приняв вид самый серьезный и немного, впрочем, смущенный, замечая, что хозяину его теперь не до шуточек.
Вообще можно
сказать, что гость
господина Голядкина вел себя как благородный нищий в заштопанном фраке и с благородным паспортом в кармане, ненапрактиковавшийся еще как следует протягивать руку.
— Вы смущаете меня, — отвечал
господин Голядкин, оглядывая себя, свои стены и гостя, — чем же я мог бы… я, то есть, хочу
сказать, в каком именно отношении могу я вам услужить в чем-нибудь?
— Хорошо-с, хорошо-с; право, я не знаю, что вам
сказать, — отвечал смущенным голосом
господин Голядкин, — вот, после обеда, мы потолкуем…
Говорили даже, что его превосходительство
сказали спасибо
господину Голядкину-младшему, крепкое спасибо;
сказали, что вспомнят при случае и никак не забудут…
Сказав мимоходом какие-то нужные два слова Андрею Филипповичу, перемолвив и еще кое с кем, полюбезничав кое с кем, пофамильярничав кое с кем,
господин Голядкин-младший, по-видимому не имевший лишнего времени на бесполезную трату, собирался уже, кажется, выйти из комнаты, но, к счастию
господина Голядкина-старшего, остановился в самых дверях и заговорил мимоходом с двумя или тремя случившимися тут же молодыми чиновниками.
— Ну, Яков Петрович, теперь скажите-ка мне, каково-то вы почивали? — отвечал Голядкин-младший, прямо смотря в глаза
господину Голядкину-старшему.
Скажем все, наконец:
господин Голядкин даже начинал немного раскаиваться, что вступился за себя и за право свое и тут же получил за то неприятность.
«Покорись он, — думал
господин Голядкин, —
скажи, что пошутил, — простил бы ему, даже более простил бы ему, только бы в этом громко признался.
Накинув шинель,
господин Голядкин-младший иронически взглянул на
господина Голядкина-старшего, действуя таким образом открыто и дерзко ему в пику, потом, с свойственною ему наглостью, осмотрелся кругом, посеменил окончательно, — вероятно, чтоб оставить выгодное по себе впечатление, — около чиновников,
сказал словцо одному, пошептался о чем-то с другим, почтительно полизался с третьим, адресовал улыбку четвертому, дал руку пятому и весело юркнул вниз по лестнице.
Наконец
господин Голядкин решился совсем, вдруг бросил трубку, накинул на себя шинель,
сказал, что дома обедать не будет, и выбежал вон из квартиры.
«Впрочем, не лучше ли завтра? — думал
господин Голядкин, хватаясь за снурок колокольчика у дверей квартиры Андрея Филипповича, — да и что же я
скажу особенного?
— Понимаю! Не можешь
сказать: понимаю-с. Спросишь чиновника Вахрамеева и
скажешь ему, что, дескать, вот так и так, дескать,
барин приказал вам кланяться и покорнейше попросить вас справиться в адресной нашего ведомства книге — где, дескать, живет титулярный советник Голядкин?
— И адрес дал, тоже и адрес дал. Хороший чиновник! И
барин твой, говорит, хороший человек, очень хороший, говорит, человек; я, дескать,
скажи, говорит, — кланяйся, говорит, своему
барину, благодари и
скажи, что я, дескать, люблю, — вот, дескать, как уважаю твоего
барина! за то, что, говорит, ты,
барин твой, говорит, Петруша, хороший человек, говорит, и ты, говорит, тоже хороший человек, Петруша, — вот…
Вообще можно
сказать, что происшествия вчерашнего дня до основания потрясли
господина Голядкина.
Иные просто
сказали «здравствуйте» и прочь отошли; другие лишь головою кивнули, кое-кто просто отвернулся и показал, что ничего не заметил, наконец, некоторые, — и что было всего обиднее
господину Голядкину, — некоторые из самой бесчиновной молодежи, ребята, которые, как справедливо выразился о них
господин Голядкин, умеют лишь в орлянку поиграть при случае да где-нибудь потаскаться, — мало-помалу окружили
господина Голядкина, сгруппировались около него и почти заперли ему выход.
— Почему же начальство, Антон Антонович, — проговорил
господин Голядкин, оробев еще более. — Почему же начальство? Я не вижу причины, почему же тут нужно беспокоить начальство, Антон Антонович… Вы, может быть, что-нибудь относительно вчерашнего хотите
сказать, Антон Антонович?
Сказав это,
господин Голядкин спрятал письмо в боковой карман своего вицмундира и застегнул его на все пуговицы; потом осмотрелся кругом и, к удивлению своему, заметил, что уже находится в сенях департаментских, в кучке чиновников, столпившихся к выходу, ибо кончилось присутствие.
— Рок, судьба! Яков Петрович… но оставим все это, — со вздохом проговорил
господин Голядкин-младший. — Употребим лучше краткие минуты нашей встречи на более полезный и приятный разговор, как следует между двумя сослуживцами… Право, мне как-то не удавалось с вами двух слов
сказать во все это время… В этом не я виноват, Яков Петрович…