Неточные совпадения
—
Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок (старец
любил его так называть), что и впредь
тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться
мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
— Нет,
я и не думал думать, что
ты пошляк.
Ты умен, но… оставь, это
я сдуру усмехнулся.
Я понимаю, что
ты можешь разгорячиться, Миша. По твоему увлечению
я догадался, что
ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне,
я, брат, это давно подозревал, а потому и не
любишь брата Ивана.
Ты к нему ревнуешь?
— Верю, потому что
ты сказал, но черт вас возьми опять-таки с твоим братом Иваном! Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма не
любить. И за что
я его стану
любить, черт возьми! Ведь удостоивает же он
меня сам ругать. Почему же
я его не имею права ругать?
Не пьянствую
я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую». Садись.
Я бы взял
тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!)
люблю только одного
тебя!
Пусть
я проклят, пусть
я низок и подл, но пусть и
я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть
я иду в то же самое время вслед за чертом, но
я все-таки и твой сын, Господи, и
люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть.
— А
я уверен, что она
любит такого, как
ты, а не такого, как он.
— А испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ах
ты, голубчик, да
я ль
тебя обидеть могу. Слушай, Иван, не могу
я видеть, как он этак смотрит в глаза и смеется, не могу. Утроба у
меня вся начинает на него смеяться,
люблю его! Алешка, дай
я тебе благословение родительское дам.
—
Люблю тебя так же, как и Алешку.
Ты не думай, что
я тебя не
люблю. Коньячку?
—
Люби. (Федор Павлович сильно хмелел.) Слушай, Алеша,
я старцу твоему давеча грубость сделал. Но
я был в волнении. А ведь в старце этом есть остроумие, как
ты думаешь, Иван?
— Что
ты глядишь на
меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на
меня и говорят
мне: «Пьяная
ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза…
Ты себе на уме приехал. Вот Алешка смотрит, и глаза его сияют. Не презирает
меня Алеша. Алексей, не
люби Ивана…
— Ну что ж,
я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка.
Я знаю, что
ты не
любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что
меня и любить-то. В Чермашню съездишь,
я к
тебе сам приеду, гостинцу привезу.
Я тебе там одну девчоночку укажу,
я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
— То-то брат, такие такими и остаются, они не смиряются пред судьбой. Так
ты думаешь, что
я не буду ее вечно
любить?
И вот слышу,
ты идешь, — Господи, точно слетело что на
меня вдруг: да ведь есть же, стало быть, человек, которого и
я люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка мой милый, кого
я всех больше на свете
люблю и кого
я единственно
люблю!
И так
я тебя полюбил, так в эту минуту
любил, что подумал: брошусь сейчас к нему на шею!
— Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при
тебе последнее мое на земле слово.
Тебе скажу это слово, сынок,
тебе и завещаю его.
Тебе, сынок милый, ибо
любишь меня. А теперь пока иди к тем, кому обещал.
Я тебя и без коньяку
люблю, а с подлецами и
я подлец.
Вот
ты его
любишь, а
я не боюсь, что
ты его
любишь.
— Вот таких-то эти нежные барышни и
любят, кутил да подлецов! Дрянь,
я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы
мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что
я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так
я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
— И
я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, — таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова, уходя с Алешей, —
я вам ничего не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она
любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что
любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно!
Я войду вместе с вами и, если не прогонят
меня, дождусь конца.
—
Ты ошибся, мой добрый Алеша, — проговорил он с выражением лица, которого никогда еще Алеша у него не видел, — с выражением какой-то молодой искренности и сильного неудержимо откровенного чувства, — никогда Катерина Ивановна не
любила меня!
Николай Ильич, батюшка,
я ль
тебе не угодила, только ведь у
меня и есть, что Илюшечка из класса придет и
любит.
— А
ты это помнишь? Давай и варенья,
я и теперь
люблю.
Не знаю,
любил ли
я тебя даже.
Я таких твердых
люблю, на чем бы там они ни стояли, и будь они такие маленькие мальчуганы, как
ты.
Ты, кажется, почему-то
любишь меня, Алеша?
—
Люблю, Иван. Брат Дмитрий говорит про
тебя: Иван — могила.
Я говорю про
тебя: Иван — загадка.
Ты и теперь для
меня загадка, но нечто
я уже осмыслил в
тебе, и всего только с сегодняшнего утра!
— Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется
любить — прекрасно
ты это сказал, и рад
я ужасно за то, что
тебе так жить хочется, — воскликнул Алеша. —
Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.
— Непременно так, полюбить прежде логики, как
ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только
я и смысл пойму. Вот что
мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена:
ты жить
любишь. Теперь надо постараться
тебе о второй твоей половине, и
ты спасен.
—
Ты,
я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно
я люблю такие professions de foi [исповедания веры (фр.).] вот от таких… послушников. Твердый
ты человек, Алексей. Правда, что
ты из монастыря хочешь выйти?
— Да почем же
я знал, что
я ее вовсе не
люблю! Хе-хе! Вот и оказалось, что нет. А ведь как она
мне нравилась! Как она
мне даже давеча нравилась, когда
я речь читал. И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, а между тем как легко от нее уехать.
Ты думаешь,
я фанфароню?
—
Я тебе должен сделать одно признание, — начал Иван: —
я никогда не мог понять, как можно
любить своих ближних.
Знаю, что
любишь, и
тебе будет понятно, для чего
я про них одних хочу теперь говорить.
Рассердись,
я не хочу любви твоей, потому что сам не
люблю тебя.
— Вот что, Алеша, — проговорил Иван твердым голосом, — если в самом деле хватит
меня на клейкие листочки, то
любить их буду, лишь
тебя вспоминая.
— Много раз видел
я на лице твоем как бы огорчение, что
я Алексея больше
люблю, чем
тебя.
«Матушка, радость моя,
я ведь от веселья, а не от горя это плачу;
мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только
тебе не могу, ибо не знаю, как их и
любить.
Алеша, поди ко
мне, сядь сюда, — манила она его с радостною улыбкой, — вот так, вот садись сюда, скажи
ты мне (она взяла его за руку и заглядывала ему, улыбаясь, в лицо), — скажи
ты мне:
люблю я того или нет?
— Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы не поминал
меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему тоже моими словами: «Подлецу досталась Грушенька, а не
тебе, благородному!» Да прибавь ему тоже, что
любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего и
любила — так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева помнил, так, дескать, Грушенька на всю жизнь
тебе заказала!..
— Пуля вздор!
Я жить хочу,
я жизнь
люблю! Знай
ты это.
Я златокудрого Феба и свет его горячий
люблю… Милый Петр Ильич, умеешь
ты устраниться?
Не суди, потому что
я сам осудил себя; не суди, потому что
люблю тебя, Господи!
— Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто
ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего?
Я вот этаких, как
ты, безрассудных,
люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так
ты для
меня на все пойдешь? А? И неужто ж
ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра
я тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А
ты бы хотел сегодня? Нет,
я сегодня не хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.
— Чего
тебе грустно?
Я вижу,
тебе грустно… Нет, уж
я вижу, — прибавила она, зорко вглядываясь в его глаза. — Хоть
ты там и целуешься с мужиками и кричишь, а
я что-то вижу. Нет,
ты веселись,
я весела, и
ты веселись…
Я кого-то здесь
люблю, угадай кого?.. Ай, посмотри: мальчик-то мой заснул, охмелел, сердечный.
— Слушай, скажи
ты мне, кого
я люблю?
Так ведь рассказала же
тебе, дурачку, Феня, как
я Алеше в окно прокричала, что
любила часочек Митеньку, а теперь еду
любить… другого.
Митя, Митя, как это
я могла, дура, подумать, что
люблю другого после
тебя!
А
ты деньги ей снеси, а
меня люби…
Видите, тут все этот старик, покойник, он все Аграфену Александровну смущал, а
я ревновал, думал тогда, что она колеблется между
мною и им; вот и думаю каждый день: что, если вдруг с ее стороны решение, что, если она устанет
меня мучить и вдруг скажет
мне: «
Тебя люблю, а не его, увози
меня на край света».
— Видишь, Смуров, не
люблю я, когда переспрашивают, если не понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг
я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем,
ты этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
— Не горяча? — торопливо и деловито осведомился Коля, принимая кусок, — нет, не горяча, а то собаки не
любят горячего. Смотрите же все, Илюшечка, смотри, да смотри же, смотри, старик, что же
ты не смотришь?
Я привел, а он не смотрит!
— Папа, не плачь… а как
я умру, то возьми
ты хорошего мальчика, другого… сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и
люби его вместо
меня…