Неточные совпадения
Теперь
же скажу об
этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что
это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни
эти.
Ведь знал
же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако
же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь
этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда
же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки
эти с тех пор решительно как бы канули для нее в воду.
Во-первых,
этот Дмитрий Федорович был один только из трех сыновей Федора Павловича, который рос в убеждении, что он все
же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все
это время кормить и содержать себя сам и в то
же время учиться.
Статейки
эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в
этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той
же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Узнав
же имя автора, заинтересовались и тем, что он уроженец нашего города и сын «вот
этого самого Федора Павловича».
Видишь ли: я об
этом, как ни глуп, а все думаю, все думаю, изредка, разумеется, не все
же ведь.
А я тебя буду ждать: ведь я чувствую
же, что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую
же это, не могу
же я
это не чувствовать!..
Хотя, к несчастию, не понимают
эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той
же правде и тому
же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Если кто из
этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на
этот съезд, то, без сомнения, один только брат Дмитрий; остальные
же все придут из целей легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
Этот молодой человек готовился поступить в университет; Миусов
же, у которого он почему-то пока жил, соблазнял его с собою за границу, в Цюрих или в Иену, чтобы там поступить в университет и окончить курс.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в
эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И
это ведь действительно так. Только как
же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь
же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот
эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все
же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
— Значит, все
же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не подумайте, отец святой, что я что-нибудь, я только так. Знаете, на Афоне,
это вы слышали ль, не только посещения женщин не полагается, но и совсем не полагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек…
Точно так
же поступил и Федор Павлович, на
этот раз как обезьяна совершенно передразнив Миусова.
А что до Дидерота, так я
этого «рече безумца» раз двадцать от здешних
же помещиков еще в молодых летах моих слышал, как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны тоже, между прочим, слышал.
Да встаньте
же, сядьте, прошу вас очень, ведь все
это тоже ложные жесты…
Знайте
же, что
это я все время нарочно, чтобы вас испробовать, так представлялся.
Но тогда
же я услышал от иных помещиков и особенно от городских учителей моих, на мои расспросы, что
это все притворство, чтобы не работать, и что
это всегда можно искоренить надлежащею строгостью, причем приводились для подтверждения разные анекдоты.
Говорит он
это мне, а и сам плачет, вижу я, как и я
же, плачет.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что
это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если
же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
Чем
же, чем
это доказать, я теперь пришла повергнуться пред вами и просить вас об
этом.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если
же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу.
Это испытано,
это точно.
И вот — представьте, я с содроганием
это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас
же, то
это единственно неблагодарность.
— Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в
это мгновение, как вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда вам рассказывала о том, что не выдержу неблагодарности. Вы мне подсказали меня, вы уловили меня и мне
же объяснили меня!
Любовь
же деятельная —
это работа и выдержка, а для иных так, пожалуй, целая наука.
—
Это любопытно, но в каком
же смысле? — спросил старец Ивана Федоровича.
Я
же возразил ему, что, напротив, церковь должна заключать сама в себе все государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если теперь
это почему-нибудь невозможно, то в сущности вещей несомненно должно быть поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития христианского общества.
Все
же это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его как великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую к вечным целям.
Если
же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, — и
это повсеместно в наше время в современных европейских землях.
— То есть что
же это такое? Я опять перестаю понимать, — перебил Миусов, — опять какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понять нельзя. Как
это отлучение, что за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван Федорович.
Ведь вы с
этим должны
же согласиться.
— Да что
же это в самом деле такое? — воскликнул Миусов, как бы вдруг прорвавшись, — устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства!
Это не то что ультрамонтанство,
это архиультрамонтанство!
Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
Но есть из них, хотя и немного, несколько особенных людей:
это в Бога верующие и христиане, а в то
же время и социалисты.
— Отрезав
это, Дмитрий Федорович еще раз поклонился, затем, вдруг обернувшись в сторону своего «батюшки», сделал и тому такой
же почтительный и глубокий поклон.
— Позвольте мне
эту тему отклонить, — произнес он с некоторою светскою небрежностью. — Тема
эта к тому
же мудреная. Вот Иван Федорович на нас усмехается: должно быть, у него есть что-нибудь любопытное и на
этот случай. Вот его спросите.
Иван Федорович прибавил при
этом в скобках, что в этом-то и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас
же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь.
Произнеся
это, Дмитрий Федорович так
же внезапно умолк, как внезапно влетел в разговор. Все посмотрели на него с любопытством.
—
Это он отца, отца! Что
же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за
эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
Вы
же теперь меня упрекаете тем, что я имею слабость к
этой госпоже, тогда как сами
же учили ее заманить меня!
Засадить
же вы меня хотите только потому, что меня к ней
же ревнуете, потому что сами вы приступать начали к
этой женщине со своею любовью, и мне
это опять-таки все известно, и опять-таки она смеялась, — слышите, — смеясь над вами, пересказывала.
Это надо кончить сейчас
же!
—
Это что
же он в ноги-то,
это эмблема какая-нибудь? — попробовал было разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович, ни к кому, впрочем, не осмеливаясь обратиться лично. Они все выходили в
эту минуту из ограды скита.
— Я за сумасшедший дом и за сумасшедших не отвечаю, — тотчас
же озлобленно ответил Миусов, — но зато избавлю себя от вашего общества, Федор Павлович, и поверьте, что навсегда. Где
этот давешний монах?..
Но «
этот монах», то есть тот, который приглашал их давеча на обед к игумену, ждать себя не заставил. Он тут
же встретил гостей, тотчас
же как они сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их все время.
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство —
это ведь я! — сейчас
же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец,
это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и — доброго вам аппетита! Знайте, что
это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
— К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на
этот проклятый обед, — все с тою
же горькою раздражительностью продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться надо за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что
это не мы… Как вы думаете?
— Да, надо разъяснить, что
это не мы. К тому
же батюшки не будет, — заметил Иван Федорович.
— Да еще
же бы с вашим батюшкой! Проклятый
этот обед!