Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю,
что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых:
чем же замечателен ваш Алексей Федорович,
что вы выбрали его своим героем?
Что сделал он такого? Кому и
чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю,
что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если
же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как
сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
«За
что вы такого-то так ненавидите?» И он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства: «А вот за
что: он, правда, мне ничего не
сделал, но зато я
сделал ему одну бессовестнейшую пакость, и только
что сделал, тотчас
же за то и возненавидел его».
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит:
сделай мне то и то, такое, о
чем никогда никого не просят, но о
чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели
же тот не исполнит… если друг, если брат?
— Монах в гарнитуровых штанах! — крикнул мальчик, все тем
же злобным и вызывающим взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая,
что Алеша непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него и пошел прочь. Но не успел он
сделать и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник, который только был у него в кармане.
— Я хоть вас совсем не знаю и в первый раз вижу, — все так
же спокойно продолжал Алеша, — но не может быть, чтоб я вам ничего не
сделал, — не стали бы вы меня так мучить даром. Так
что же я
сделал и
чем я виноват пред вами, скажите?
— Да ведь не могла
же я знать,
что он придет с укушенным пальцем, а то, может быть, вправду нарочно бы
сделала. Ангел мама, вы начинаете говорить чрезвычайно остроумные вещи.
Но вот, однако
же, детки, и
что я с ними стану тогда
делать?
Взгляни
же,
что сделал ты далее.
Видишь: предположи,
что нашелся хотя один из всех этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы
сделать себя свободным и совершенным, но однако
же, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший,
что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то
же время убедиться,
что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку,
что никогда не в силах они будут справиться со своею свободой,
что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни,
что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии.
К самому
же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он там внизу ходит,
что он примерно там у себя теперь должен
делать, предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные окна и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать — не стучит ли кто.
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай!» «Господи, да неужто
же и это неправда, — плачу я и думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем:
что я иду
делать?
«Любезнейшие мои, — говорю я, — друзья и товарищи, не беспокойтесь, чтоб я в отставку подал, потому
что это я уже и
сделал, я уже подал, сегодня
же в канцелярии, утром, и когда получу отставку, тогда тотчас
же в монастырь пойду, для того и в отставку подаю».
Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только
сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас
же увидишь,
что оно так и есть в самом деле и
что ты-то и есть за всех и за вся виноват.
О гордости
же сатанинской мыслю так: трудно нам на земле ее и постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая,
что нечто великое и прекрасное
делаем.
— Извергая извергну! — и тотчас
же начал, обращаясь во все четыре стороны попеременно, крестить стены и все четыре угла кельи рукой. Это действие отца Ферапонта тотчас
же поняли сопровождавшие его; ибо знали,
что и всегда так
делал, куда ни входил, и
что и не сядет и слова не скажет, прежде
чем не изгонит нечистую силу.
Сам
же я не только не намерен просить за него прощенья или извинять и оправдывать простодушную его веру его юным возрастом, например, или малыми успехами в пройденных им прежде науках и проч., и проч., но
сделаю даже напротив и твердо заявлю,
что чувствую искреннее уважение к природе сердца его.
Услышав про это обстоятельство, батюшка тотчас
же этот разговор замял, хотя и хорошо бы
сделал, если бы разъяснил тогда
же Дмитрию Федоровичу догадку свою:
что если сам Самсонов послал его к этому мужичку как к Лягавому, то не
сделал ли сего почему-либо на смех и
что нет ли
чего тут неладного?
«Он пьян, — решил Митя, — но
что же мне
делать, Господи,
что же мне
делать!» И вдруг в страшном нетерпении принялся дергать спящего за руки, за ноги, раскачивать его за голову, приподымать и садить на лавку и все-таки после весьма долгих усилий добился лишь того,
что тот начал нелепо мычать и крепко, хотя и неясно выговаривая, ругаться.
— Мне
что же вас прощать, вы мне ничего не
сделали.
— Ах, Боже мой, в самом деле! Так
что же мы теперь будем
делать? Как вы думаете,
что теперь надо
делать?
— Черт возьми, и застегнуться трудно, — заворчал снова Митя, —
сделайте одолжение, извольте от меня сей
же час передать господину Калганову,
что не я просил у него его платья и
что меня самого перерядили в шута.
— Мы, Дмитрий Федорович,
сделали что могли в ваших
же интересах, — продолжал Николай Парфенович, — но, получив столь радикальный с вашей стороны отказ разъяснить нам насчет происхождения находившейся при вас суммы, мы в данную минуту…
— Но
что же, — раздражительно усмехнулся прокурор, —
что именно в том позорного,
что уже от взятых зазорно, или, если сами желаете, то и позорно, трех тысяч вы отделили половину по своему усмотрению? Важнее то,
что вы три тысячи присвоили, а не то, как с ними распорядились. Кстати, почему вы именно так распорядились, то есть отделили эту половину? Для
чего, для какой цели так
сделали, можете это нам объяснить?
— Я
сделал вам страшное признание, — мрачно заключил он. — Оцените
же его, господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если и это пройдет мимо ваших душ, то тогда уже вы прямо не уважаете меня, господа, вот
что я вам говорю, и я умру от стыда,
что признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу,
что вы мне не верите! Как, так вы и это хотите записывать? — вскричал он уже в испуге.
— Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, — тотчас
же и с видимою поспешностью ответил прокурор, — мы не имеем пока никаких значительных мотивов хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы так интересуетесь. В дальнейшем ходе дела, надеюсь, окажется то
же… Напротив,
сделаем в этом смысле все,
что только можно с нашей стороны. Будьте совершенно спокойны.
— Господа, благодарю вас, я ведь так и знал,
что вы все-таки
же честные и справедливые люди, несмотря ни на
что. Вы сняли бремя с души… Ну,
что же мы теперь будем
делать? Я готов.
И чувствует он еще,
что подымается в сердце его какое-то никогда еще не бывалое в нем умиление,
что плакать ему хочется,
что хочет он всем
сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и чтобы сейчас
же, сейчас
же это
сделать, не отлагая и несмотря ни на
что, со всем безудержем карамазовским.
Я, признаюсь, тогда
же почувствовал,
что, может быть, слишком строго отнесся, но
что делать, такова была моя тогдашняя мысль.
Но злодей предпочел-де лучше убить отца и ограбить его именно на три
же тысячи, рассчитывая
сделать это безнаказанно,
чем тащиться в Сибирь с сорокалетними прелестями своей скучающей дамы.
— Как
же бы я мог тогда прямее сказать-с? Один лишь страх во мне говорил-с, да и вы могли осердиться. Я, конечно, опасаться мог, чтобы Дмитрий Федорович не
сделали какого скандалу, и самые эти деньги не унесли, так как их все равно
что за свои почитали, а вот кто
же знал,
что таким убивством кончится? Думал, они просто только похитят эти три тысячи рублей,
что у барина под тюфяком лежали-с, в пакете-с, а они вот убили-с. Где
же и вам угадать было, сударь?
Доктор, выслушав и осмотрев его, заключил,
что у него вроде даже как бы расстройства в мозгу, и нисколько не удивился некоторому признанию, которое тот с отвращением, однако,
сделал ему. «Галлюцинации в вашем состоянии очень возможны, — решил доктор, — хотя надо бы их и проверить… вообще
же необходимо начать лечение серьезно, не теряя ни минуты, не то будет плохо».
— Ah, mais c’est bête enfin! [Ах, но это
же глупо, наконец! (фр.)] — воскликнул тот, вскакивая с дивана и смахивая пальцами с себя брызги чаю, — вспомнил Лютерову чернильницу! Сам
же меня считает за сон и кидается стаканами в сон! Это по-женски! А ведь я так и подозревал,
что ты
делал только вид,
что заткнул свои уши, а ты слушал…
— Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: «Совесть!
Что совесть? Я сам ее
делаю. Зачем
же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги». Это он говорил, это он говорил!
Я должен к тому
же признаться,
что он много
сделал, чтоб обойти роковую минуту,
что он употребил весьма много усилий, чтоб избежать кровавого исхода.
Я не возобновлю подробностей, однако
же позволю себе
сделать лишь два-три соображения, выбирая из самых незначительнейших, — именно потому,
что они незначительны, а стало быть, не всякому придут в голову и забудутся.
Вероятно, он убил в раздражении, разгоревшись злобой, только
что взглянул на своего ненавистника и соперника, но убив,
что сделал, может быть, одним разом, одним взмахом руки, вооруженной медным пестом, и убедившись затем уже после подробного обыска,
что ее тут нет, он, однако
же, не забыл засунуть руку под подушку и достать конверт с деньгами, разорванная обложка которого лежит теперь здесь на столе с вещественными доказательствами.
Но не верьте ему, это лишь его хитрость: он вовсе, вовсе еще не отказывается от Смердякова, напротив, он еще его выставит, потому
что кого
же ему выставить как не его, но он
сделает это в другую минуту, потому
что теперь это дело пока испорчено.
Спрашивается, для
чего же мы так
сделали?
А вот именно потому и
сделали,
что нам горько стало,
что мы человека убили, старого слугу, а потому в досаде, с проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе быть не могло, для
чего же его было бросать с такого размаху?
Но почему
же я не могу предположить, например, хоть такое обстоятельство,
что старик Федор Павлович, запершись дома, в нетерпеливом истерическом ожидании своей возлюбленной вдруг вздумал бы, от нечего
делать, вынуть пакет и его распечатать: „
Что, дескать, пакет, еще, пожалуй, и не поверит, а как тридцать-то радужных в одной пачке ей покажу, небось сильнее подействует, потекут слюнки“, — и вот он разрывает конверт, вынимает деньги, а конверт бросает на пол властной рукой хозяина и уж, конечно, не боясь никакой улики.
А Христос именно велит не так
делать, беречься так
делать, потому
что злобный мир так
делает, мы
же должны прощать и ланиту свою подставлять, а не в ту
же меру отмеривать, в которую мерят нам наши обидчики.
Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа,
что как усмехнется, так тотчас
же в сердце скажет: «Нет, это я дурно
сделал,
что усмехнулся, потому
что над этим нельзя смеяться!»