Неточные совпадения
Федор же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру хотя
чем бы то
ни было; примазаться же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво.
Очень, очень может быть,
что и она даже не пошла
бы за него
ни за
что, если б узнала о нем своевременно побольше подробностей.
Вообще судя, странно было,
что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал
бы, конечно, денег
ни за
что и
ни в каком случае, если
бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся,
что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Всего вероятнее,
что он тогда и сам не знал и не смог
бы ни за
что объяснить:
что именно такое как
бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Убеждение же в том,
что старец, почивши, доставит необычайную славу монастырю, царило в душе Алеши, может быть, даже сильнее,
чем у кого
бы то
ни было в монастыре.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел
бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить
ни с кем в одной комнате, о
чем знаю из опыта.
Но и этого мало, он закончил утверждением,
что для каждого частного лица, например как
бы мы теперь, не верующего
ни в Бога,
ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и
что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то
что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда,
что баба врет, «потому
что всякая баба бесчестна», но
что уходить им от прежнего господина не следует, каков
бы он там сам
ни был, «потому
что это ихний таперича долг».
В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то священное, так
что и двадцать лет спустя он
бы не перенес, от кого
бы то
ни шло, даже худого намека о ней и тотчас
бы возразил обидчику.
Учить его
чему бы то
ни было тоже пока запретил.
Физиономист, вглядевшись в него, сказал
бы,
что тут
ни думы,
ни мысли нет, а так какое-то созерцание.
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя
бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому
что я всего не окончил. Потому в самое то время, как я Богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно как
бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и
ни во
что вменяется, — так ли хоть это-с?
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий,
что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому
что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот
что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент,
что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько
бы вы
ни кричали-с.
Но ведь до мук и не дошло
бы тогда-с, потому стоило
бы мне в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она
бы двинулась и в тот же миг его придавила, как таракана, и пошел
бы я как
ни в
чем не бывало прочь, воспевая и славя Бога.
Но знай,
что бы я
ни сделал прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто не может сравниться в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь, именно в эту минуту ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, которое действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить, заметь это себе!
И если
бы вы только поверили,
что между ними теперь происходит, — то это ужасно, это, я вам скажу, надрыв, это ужасная сказка, которой поверить
ни за
что нельзя: оба губят себя неизвестно для
чего, сами знают про это и сами наслаждаются этим.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А
что, если она и никого не любит,
ни того,
ни другого?» Замечу,
что Алеша как
бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
Он подозревал,
что тот, может быть, как-нибудь нарочно будет прятаться от него теперь, но во
что бы то
ни стало надо было его разыскать.
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись
ни Фоме,
ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя
бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть,
что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя
бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня…
Я таких твердых люблю, на
чем бы там они
ни стояли, и будь они такие маленькие мальчуганы, как ты.
Между тем находились и находятся даже и теперь геометры и философы, и даже из замечательнейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее — все бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать,
что две параллельные линии, которые, по Эвклиду,
ни за
что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись
бы где-нибудь в бесконечности.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво
бы,
что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем,
что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не зная на
что, многого, слишком многого ожидая от жизни, но ничего не умея сам определить
ни в ожиданиях,
ни даже в желаниях своих.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул
бы на его лицо, тот наверно заключил
бы,
что засмеялся он вовсе не оттого,
что было так весело. Да и сам он
ни за
что не объяснил
бы,
что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили
бы вы за
что, и сам он решительно не сумел
бы изложить
ни одной причины в точности, кроме той разве,
что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете.
Этого как
бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть,
ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то,
что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Вспоминаю с удивлением,
что отомщение сие и гнев мой были мне самому до крайности тяжелы и противны, потому
что, имея характер легкий, не мог подолгу
ни на кого сердиться, а потому как
бы сам искусственно разжигал себя и стал наконец безобразен и нелеп.
В одном только все были убеждены:
что к Грушеньке доступ труден и
что, кроме старика, ее покровителя, не было
ни единого еще человека, во все четыре года, который
бы мог похвалиться ее благосклонностью.
Главное в том,
что ничего-то он не мог разгадать из ее намерений; выманить же лаской или силой не было тоже возможности: не далась
бы ни за
что, а только
бы рассердилась и отвернулась от него вовсе, это он ясно тогда понимал.
Он думал только о том,
что что бы там
ни вышло и как
бы дело
ни обернулось, а надвигавшаяся окончательная сшибка его с Федором Павловичем слишком близка и должна разрешиться раньше всего другого.
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в
чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во
что бы то
ни стало и прежде всего.
— Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил,
что хотя
бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен
ни к какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее
бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Отелло не мог
бы ни за
что примириться с изменой, — не простить не мог
бы, а примириться, — хотя душа его незлобива и невинна, как душа младенца.
— Знаю, знаю,
что вы в горячке, все знаю, вы и не можете быть в другом состоянии духа, и
что бы вы
ни сказали, я все знаю наперед. Я давно взяла вашу судьбу в соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее… О, поверьте,
что я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.
— Это вы все потом, потом! — замахала на него рукой в свою очередь госпожа Хохлакова, — да и все,
что бы вы
ни сказали, я знаю все наперед, я уже говорила вам это. Вы просите какой-то суммы, вам нужны три тысячи, но я вам дам больше, безмерно больше, я вас спасу. Дмитрий Федорович, но надо, чтобы вы меня послушались!
— В карман? Да, в карман. Это хорошо… Нет, видите ли, это все вздор! — вскричал он, как
бы вдруг выходя из рассеянности. — Видите: мы сперва это дело кончим, пистолеты-то, вы мне их отдайте, а вот ваши деньги… потому
что мне очень, очень нужно… и времени, времени
ни капли…
«К ней, к ней одной, ее видеть, слушать и
ни о
чем не думать, обо всем забыть, хотя
бы только на эту ночь, на час, на мгновение!» Пред самым входом в сени, еще на галерейке, он столкнулся с хозяином Трифоном Борисычем.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть,
что бы теперь
ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Он
ни за
что бы не мог прежде, даже за минуту пред сим, предположить, чтобы так мог кто-нибудь обойтись с ним, с Митей Карамазовым!
И чувствует он еще,
что подымается в сердце его какое-то никогда еще не бывалое в нем умиление,
что плакать ему хочется,
что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала
бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты
ни у кого и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря
ни на
что, со всем безудержем карамазовским.
— Сказала тебе,
что твоя, и буду твоя, пойду с тобой навек, куда
бы тебя
ни решили. Прощай, безвинно погубивший себя человек!
Эта докторша была одних лет с Анной Федоровной и большая ее приятельница, сам же доктор вот уже с год заехал куда-то сперва в Оренбург, а потом в Ташкент, и уже с полгода как от него не было
ни слуху
ни духу, так
что если
бы не дружба с госпожою Красоткиной, несколько смягчавшая горе оставленной докторши, то она решительно
бы истекла от этого горя слезами.
— То есть не смешной, это ты неправильно. В природе ничего нет смешного, как
бы там
ни казалось человеку с его предрассудками. Если
бы собаки могли рассуждать и критиковать, то наверно
бы нашли столько же для себя смешного, если не гораздо больше, в социальных отношениях между собою людей, их повелителей, — если не гораздо больше; это я повторяю потому,
что я твердо уверен,
что глупостей у нас гораздо больше. Это мысль Ракитина, мысль замечательная. Я социалист, Смуров.
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если
бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то
ни за
что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша.
Что же до штабс-капитана, то он весь как
бы обратился в самого маленького мальчика.
— О да, всё… то есть… почему же вы думаете,
что я
бы не понял? Там, конечно, много сальностей… Я, конечно, в состоянии понять,
что это роман философский и написан, чтобы провести идею… — запутался уже совсем Коля. — Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист, — вдруг оборвал он
ни с того
ни с сего.
Алеша понимал,
что она страшно ревнует к ней Митю, арестанта Митю, несмотря на то,
что Катерина Ивановна
ни разу не посетила того в заключении, хотя
бы и могла это сделать когда угодно.
— Судебный аффект. Такой аффект, за который все прощают.
Что бы вы
ни сделали — вас сейчас простят.
—
Ни единой минуты не верил,
что ты убийца, — вдруг вырвалось дрожащим голосом из груди Алеши, и он поднял правую руку вверх, как
бы призывая Бога в свидетели своих слов. Блаженство озарило мгновенно все лицо Мити.
И
что бы ты
ни говорил на меня на суде,
что бы ты
ни свидетельствовал — принимаю и не боюсь тебя; сам все подтвержу!
Доктор, выслушав и осмотрев его, заключил,
что у него вроде даже как
бы расстройства в мозгу, и нисколько не удивился некоторому признанию, которое тот с отвращением, однако, сделал ему. «Галлюцинации в вашем состоянии очень возможны, — решил доктор, — хотя надо
бы их и проверить… вообще же необходимо начать лечение серьезно, не теряя
ни минуты, не то будет плохо».
—
Ни одной минуты не принимаю тебя за реальную правду, — как-то яростно даже вскричал Иван. — Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю,
чем тебя истребить, и вижу,
что некоторое время надобно прострадать. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны… моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых. С этой стороны ты мог
бы быть даже мне любопытен, если
бы только мне было время с тобой возиться…