Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно:
хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам
знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
И вот довольно скоро после обретения могилы матери Алеша вдруг объявил ему, что
хочет поступить в монастырь и что монахи готовы допустить его послушником. Он объяснил при этом, что это чрезвычайное желание его и что испрашивает он у него торжественное позволение как у отца. Старик уже
знал, что старец Зосима, спасавшийся в монастырском ските, произвел на его «тихого мальчика» особенное впечатление.
Он ужасно интересовался
узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван,
хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
Теперь они приехали вдруг опять,
хотя и
знали, что старец почти уже не может вовсе никого принимать, и, настоятельно умоляя, просили еще раз «счастья узреть великого исцелителя».
«
Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И
хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— В происшедшем скандале мы все виноваты! — горячо проговорил он, — но я все же ведь не предчувствовал, идя сюда,
хотя и
знал, с кем имею дело…
Ваше преподобие, поверьте, что я всех обнаруженных здесь подробностей в точности не
знал, не
хотел им верить и только теперь в первый раз
узнаю…
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену.
Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что
хотел спросить.
— Какому? Быдто не
знаешь? Бьюсь об заклад, что ты сам уж об этом думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь,
хотя всегда между двух стульев садишься: думал ты об этом или не думал, отвечай?
И
хотя он отлично
знал, что с каждым будущим словом все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который
хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и
знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
— Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься! Я
хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки не
знаю,
знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы
знаете, что я на сей счет могила, а вот что
хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Когда она выбежала, я был при шпаге; я вынул шпагу и
хотел было тут же заколоть себя, для чего — не
знаю, глупость была страшная, конечно, но, должно быть, от восторга.
Мало того, я вот что еще
знаю: теперь, на днях только, всего только, может быть, вчера, он в первый раз
узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом деле, может быть, не шутит и за меня замуж
захочет прыгнуть.
На пакете же написано: «Ангелу моему Грушеньке, коли
захочет прийти»; сам нацарапал, в тишине и в тайне, и никто-то не
знает, что у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова, в честность которого он верит, как в себя самого.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не
знает ни о деньгах, ни о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он
хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
— Буду, понимаю, что нескоро, что нельзя этак прийти и прямо бух! Он теперь пьян. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но только
знай, что сегодня,
хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: «Велел вам кланяться». Я именно
хочу, чтобы ты этот стих сказал: «Велел, дескать, кланяться».
— Видишь, я вот
знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя точно так же,
хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?
Мне вот что от вас нужно: мне надо
знать ваше собственное, личное последнее впечатление о нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько
хотите грубом!) виде — как вы сами смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?
— Слушай, я разбойника Митьку
хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не
знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы
захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на сегодня велел приходить:
хотел было я через тебя
узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку, ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее совсем отказаться, а?
— Хорошо, я пойду, — сказал Алеша, — только я вас не
знаю и не дразню. Они мне сказали, как вас дразнят, но я вас не
хочу дразнить, прощайте!
— Мама, я совсем не
знала, что он подходит, я вовсе не от него в эту комнату
захотела переехать.
— Я не
знаю, чем я… Я останусь еще минуты три, если
хотите, даже пять, — пробормотал Алеша.
— Да я и сам не
знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я
знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не
знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не
хочет сказать…
Я бросила взгляд на вас… то есть я думала — я не
знаю, я как-то путаюсь, — видите, я
хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не
знали этого:
знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее
знать не
хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
Преследовать и звать его он не
захотел, он
знал почему.
— Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь и только ахают и надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался, что я не
знала, что с ним и делать и чем его спасти,
хотела даже послать за доктором.
— Если вы желаете
знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович,
хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
Я сейчас здесь сидел и
знаешь что говорил себе: не веруй я в жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки
захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!
Я
хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и ведь я
знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что!
Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них одних
хочу теперь говорить.
Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они
захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами
зная, что станут несчастны, значит, нечего их жалеть.
Я
хочу быть тут, когда все вдруг
узнают, для чего все так было.
Я не
знаю, кто ты, и
знать не
хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли,
знаешь ты это?
А я тебе, с своей стороны, за это тоже одно обещание дам: когда к тридцати годам я
захочу «бросить кубок об пол», то, где б ты ни был, я таки приду еще раз переговорить с тобою…
хотя бы даже из Америки, это ты
знай.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я
хочу твои мысли
знать.
— Я завтра в Москву уезжаю, если
хочешь это
знать, — завтра рано утром — вот и все! — с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам себе потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это сказать Смердякову.
Так вот и теперь надо
узнать: лжет аль правду говорит, что
хочет купить и одиннадцать тысяч дать?
К воспоминаниям же домашним причитаю и воспоминания о Священной истории, которую в доме родительском,
хотя и ребенком, я очень любопытствовал
знать.
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я
хотя прежде и
знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
—
Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать
хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли о сем), но думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И
хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, все равно, невыносима эта мысль, что ты жив и все
знаешь, и меня судишь.
И вот, может быть, с другого конца земли вознесется ко Господу за упокой его и твоя молитва,
хотя бы ты и не
знал его вовсе, а он тебя.
Упомянул я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо стоявший и читавший над гробом,
хотя и не мог слышать и видеть, что происходило вне кельи, но в сердце своем все главное безошибочно предугадал, ибо
знал среду свою насквозь.
Замечу еще мельком, что
хотя у нас в городе даже многие
знали тогда про нелепое и уродливое соперничество Карамазовых, отца с сыном, предметом которого была Грушенька, но настоящего смысла ее отношений к обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда понимал.
— Эх, не секрет, да и сам ты
знаешь, — озабоченно проговорила вдруг Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши,
хотя все еще продолжая сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, — офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!
— Будто уж так и спасла тебя! — засмеялся Ракитин злобно. — А она тебя проглотить
хотела,
знаешь ты это?