Неточные совпадения
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и
молил разрешить его послушание, и вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и не может быть такой власти, которая бы могла разрешить его от послушания, раз
уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
Миусов рассеянно смотрел на могильные камни около церкви и хотел было
заметить, что могилки эти, должно быть, обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить в таком «святом» месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что
уж в гнев.
— Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, —
заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас
уж не попросим входить вместе.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если
уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не
посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Это точь-в-точь как рассказывал мне, давно
уже впрочем, один доктор, —
заметил старец.
Брезгливости убегайте тоже и к другим, и к себе: то, что вам кажется внутри себя скверным,
уже одним тем, что вы это
заметили в себе, очищается.
Она давно
уже, еще с прошлого раза,
заметила, что Алеша ее конфузится и старается не смотреть на нее, и вот это ее ужасно стало забавлять.
— Молчать! — закричал Дмитрий Федорович, — подождите, пока я выйду, а при мне не
смейте марать благороднейшую девицу…
Уж одно то, что вы о ней осмеливаетесь заикнуться, позор для нее… Не позволю!
И однако, все шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой через песок он только раз лишь
заметил, что отец игумен давно
уже ожидают и что более получаса опоздали. Ему не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана Федоровича.
Но раз, когда мальчику было
уже лет пятнадцать,
заметил Федор Павлович, что тот бродит около шкафа с книгами и сквозь стекло читает их названия.
Когда Алеша вошел в переднюю и попросил о себе доложить отворившей ему горничной, в зале, очевидно,
уже знали о его прибытии (может быть,
заметили его из окна), но только Алеша вдруг услышал какой-то шум, послышались чьи-то бегущие женские шаги, шумящие платья: может быть, выбежали две или три женщины.
Но Алеше
уже и нечего было сообщать братии, ибо все
уже всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не
смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
— Maman, это с вами теперь истерика, а не со мной, — прощебетал вдруг в щелочку голосок Lise из боковой комнаты. Щелочка была самая маленькая, а голосок надрывчатый, точь-в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех сил перемогаешь смех. Алеша тотчас же
заметил эту щелочку, и, наверно, Lise со своих кресел на него из нее выглядывала, но этого
уж он разглядеть не мог.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот
уже целый месяц как мы только того и желаем и
молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
За границей теперь как будто и не бьют совсем, нравы, что ли, очистились, али
уж законы такие устроились, что человек человека как будто
уж и не
смеет посечь, но зато они вознаградили себя другим и тоже чисто национальным, как и у нас, и до того национальным, что у нас оно как будто и невозможно, хотя, впрочем, кажется, и у нас прививается, особенно со времени религиозного движения в нашем высшем обществе.
— Сам старик
замечает ему, что он и права не имеет ничего прибавлять к тому, что
уже прежде сказано.
И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей
уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не
заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми.
Радостно мне так стало, но пуще всех
заметил я вдруг тогда одного господина, человека
уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
А надо
заметить, что жил я тогда
уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
Но
заметил я наконец, что и сам он как бы начал
уже томиться желанием открыть мне нечто.
Хотел было я обнять и облобызать его, да не
посмел — искривленно так лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была
уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
Ибо хотя все собравшиеся к нему в тот последний вечер и понимали вполне, что смерть его близка, но все же нельзя было представить, что наступит она столь внезапно; напротив, друзья его, как
уже и
заметил я выше, видя его в ту ночь столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым, убеждены были даже, что в здоровье его произошло заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время.
Но его мало слушали, и отец Паисий с беспокойством
замечал это, несмотря на то, что даже и сам (если
уж все вспоминать правдиво), хотя и возмущался слишком нетерпеливыми ожиданиями и находил в них легкомыслие и суету, но потаенно, про себя, в глубине души своей, ждал почти того же, чего и сии взволнованные, в чем сам себе не мог не сознаться.
Когда
уже стало сильно смеркаться, проходивший сосновою рощей из скита к монастырю Ракитин вдруг
заметил Алешу, лежавшего под деревом лицом к земле, недвижимого и как бы спящего.
Могу
заметить лишь то, что прошлое Грушеньки представлялось Мите
уже окончательно прошедшим.
«Отелло не ревнив, он доверчив», —
заметил Пушкин, и
уже одно это замечание свидетельствует о необычайной глубине ума нашего великого поэта.
Давеча Феня, тотчас по уходе его, бросилась к старшему дворнику Назару Ивановичу и «Христом-Богом» начала
молить его, чтоб он «не впускал
уж больше капитана ни сегодня, ни завтра».
— Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, — скромно подтвердил Максимов. — С одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-наперво на одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз один почтенный архиерей и
заметил: у тебя одна супруга была хромая, а другая
уж чресчур легконогая, хи-хи!
Воротился тотчас и Митя и извинился, что заставил ждать себя. Паны
уже уселись и распечатали игру. Смотрели же гораздо приветливее, почти ласково. Пан на диване закурил новую трубку и приготовился
метать; в лице его изобразилась даже некая торжественность.
Она бросилась к проснувшемуся дворнику,
уже шедшему на стук к воротам, и стала было
молить его, чтобы не впускал.
Выбежала я этта его
молить, чтобы барыню не убивал, к нему на квартиру, да у Плотниковых лавки смотрю и вижу, что он
уж отъезжает и что руки
уж у него не в крови» (Феня это
заметила и запомнила).
Она тотчас
заметила, что он весь в крови, и тут
уж закричала благим матом.
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не
заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно
уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
— Не напрасно, господа, не напрасно! — вскипел опять Митя, хотя и, видимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал
уже опять добреть с каждым словом. — Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам души (
смело это кричу!) — нет! этому вам нельзя не верить… права даже не имеете… но —
— Именно не
заметил, это вы прекрасно, прокурор, — одобрил вдруг и Митя. Но далее пошла история внезапного решения Мити «устраниться» и «пропустить счастливых мимо себя». И он
уже никак не мог, как давеча, решиться вновь разоблачать свое сердце и рассказывать про «царицу души своей». Ему претило пред этими холодными, «впивающимися в него, как клопы», людьми. А потому на повторенные вопросы заявил кратко и резко...
Он ясно и настойчиво передал нам, очнувшись, на расспросы наши, что в то еще время, когда, выйдя на крыльцо и заслышав в саду некоторый шум, он решился войти в сад чрез калитку, стоявшую отпертою, то, войдя в сад, еще прежде чем
заметил вас в темноте убегающего, как вы сообщили
уже нам, от отворенного окошка, в котором видели вашего родителя, он, Григорий, бросив взгляд налево и
заметив действительно это отворенное окошко,
заметил в то же время, гораздо ближе к себе, и настежь отворенную дверь, про которую вы заявили, что она все время, как вы были в саду, оставалась запертою.
— Но опять вы забываете то обстоятельство, — все так же сдержанно, но как бы
уже торжествуя,
заметил прокурор, — что знаков и подавать было не надо, если дверь
уже стояла отпертою, еще при вас, еще когда вы находились в саду…
Но Трифон Борисыч даже не обернулся, может быть
уж очень был занят. Он тоже чего-то кричал и суетился. Оказалось, что на второй телеге, на которой должны были сопровождать Маврикия Маврикиевича двое сотских, еще не все было в исправности. Мужичонко, которого нарядили было на вторую тройку, натягивал зипунишко и крепко спорил, что ехать не ему, а Акиму. Но Акима не было; за ним побежали; мужичонко настаивал и
молил обождать.
Надо
заметить, что Коля понимал и разгадывал с этой стороны Дарданелова и,
уж разумеется, глубоко презирал его за его «чувства»; прежде даже имел неделикатность выказывать это презрение свое пред матерью, отдаленно намекая ей, что понимает, чего добивается Дарданелов.
Это он не раз
уже делал прежде и не брезгал делать, так что даже в классе у них разнеслось было раз, что Красоткин у себя дома играет с маленькими жильцами своими в лошадки, прыгает за пристяжную и гнет голову, но Красоткин гордо отпарировал это обвинение, выставив на вид, что со сверстниками, с тринадцатилетними, действительно было бы позорно играть «в наш век» в лошадки, но что он делает это для «пузырей», потому что их любит, а в чувствах его никто не
смеет у него спрашивать отчета.
Вдруг
замечаю, он день, другой, третий смущен, скорбит, но
уж не о нежностях, а о чем-то другом, сильнейшем, высшем.
— Черный нос, значит, из злых, из цепных, — важно и твердо
заметил Коля, как будто все дело было именно в щенке и в его черном носе. Но главное было в том, что он все еще изо всех сил старался побороть в себе чувство, чтобы не заплакать как «маленький», и все еще не мог побороть. — Подрастет, придется посадить на цепь,
уж я знаю.
Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотят ставить, а у меня с направлением, а вы сами, говорит, крепостник; вы, говорит, никакой гуманности не имеете, вы никаких теперешних просвещенных чувств не чувствуете, вас не коснулось развитие, вы, говорит, чиновник и взятки берете!» Тут
уж я начала кричать и
молить их.
— Спасибо! — отрезал Иван и, бросив Алешу, быстро пошел своею дорогой. С тех пор Алеша
заметил, что брат Иван как-то резко начал от него отдаляться и даже как бы невзлюбил его, так что потом и сам он
уже перестал ходить к нему. Но в ту минуту, сейчас после той с ним встречи, Иван Федорович, не заходя домой, вдруг направился опять к Смердякову.
А если
уж поехали, то
уж меня, значит, заверили в том, что на меня в суд заявить не
посмеете и три эти тысячи мне простите.
«Грушенька, кричит, Грушенька, здесь ты?» Сам-то это кричит, а в окно-то нагнуться не хочет, от меня отойти не хочет, от самого этого страху, потому забоялся меня
уж очень, а потому отойти от меня не
смеет.
Почему не
смеешь, — это
уж сам угадай, вот тебе загадка!» Встал и ушел.
Одних только съехавшихся отовсюду юристов оказалось так много, что даже не знали
уж, где их и
поместить, так как все билеты давно
уже были розданы, выпрошены и вымолены.
— Да ведь он же мне двоюродный брат. Моя мать с его матерью родные сестры. Он только все
молил меня никому про то здесь не сказывать, стыдился меня
уж очень.
Пусть это изверг, но я теперь, в наше время, не
смею уже сказать, что это только единичный изверг.