Неточные совпадения
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро
пошли в ход, и
уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Такие прямо говорили, не совсем, впрочем, вслух, что он святой, что в этом нет
уже и сомнения, и, предвидя близкую кончину его, ожидали немедленных даже чудес и великой
славы в самом ближайшем будущем от почившего монастырю.
Исцеление ли было в самом деле или только естественное улучшение в ходе болезни — для Алеши в этом вопроса не существовало, ибо он вполне
уже верил в духовную силу своего учителя, и
слава его была как бы собственным его торжеством.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли
уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я
пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Кстати будет просьбица моя невеликая: вот тут шестьдесят копеек, отдай ты их, милый, такой, какая меня бедней.
Пошла я сюда, да и думаю: лучше
уж чрез него подам,
уж он знает, которой отдать.
Но чуть лишь сочинитель этих основ осмеливается объявлять, что основы, которые предлагает он теперь и часть которых перечислил сейчас отец Иосиф, суть основы незыблемые, стихийные и вековечные, то
уже прямо
идет против церкви и святого, вековечного и незыблемого предназначения ее.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще
идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это
уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный,
пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я
уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
И однако, все
шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой через песок он только раз лишь заметил, что отец игумен давно
уже ожидают и что более получаса опоздали. Ему не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана Федоровича.
— А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний вдобавок, а надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня
уже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу, дело на такой точке стало. Завтра
уже поздно, поздно. Я тебя к отцу
пошлю.
Было
уже семь часов и смеркалось, когда Алеша
пошел к Катерине Ивановне, занимавшей один очень просторный и удобный дом на Большой улице.
Да так
уж и быть, а затем пусть как Бог
пошлет; может, я вам полная раба буду и во всем пожелаю вам рабски угодить.
От города до монастыря было не более версты с небольшим. Алеша спешно
пошел по пустынной в этот час дороге. Почти
уже стала ночь, в тридцати шагах трудно
уже было различать предметы. На половине дороги приходился перекресток. На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что Алеша вступил на перекресток, как фигура сорвалась с места, бросилась на него и неистовым голосом прокричала...
И он вдруг удалился, на этот раз
уже совсем. Алеша
пошел к монастырю. «Как же, как же я никогда его не увижу, что он говорит? — дико представлялось ему, — да завтра же непременно увижу и разыщу его, нарочно разыщу, что он такое говорит!..»
Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу прошел прямо в скит. Там ему отворили, хотя в этот час
уже никого не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот
послал его „в мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак, в котором сразу потеряешься и заблудишься…»
Но Алеше
уже и нечего было сообщать братии, ибо все
уже всё знали: Ракитин,
послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но такой важности, что и минуты не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
— Это
уж неправда, Lise, тебе Юлия прибежала сказать, что Алексей Федорович
идет, она у тебя на сторожах стояла.
Только стал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я все узнал, и вы правы-с; больше
уж в школу эту я его не пошлю-с.
Опять он утром в эту школу
пошел, мрачный вернулся, очень
уж мрачен.
Ветерок тогда начался, солнце затмилось, осенью повеяло, да и смеркалось
уж, —
идем, обоим нам грустно.
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар,
послали за Герценштубе,
послали за тетками. Тетки
уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А ну если горячка!»
— Нет, Lise, нет презрения, — твердо ответил Алеша, как будто
уже приготовленный к этому вопросу, — я
уж об этом сам думал,
идя сюда.
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша встал и
пошел в их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и недурная бы собой, но с очень
уж круглым лицом и со страшными веснушками.
Я пошел-с, но Дмитрия Федоровича я на квартире ихней не застал-с, а было
уж восемь часов.
И вот, убедясь в этом, он видит, что надо
идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей
уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми.
Иван вдруг повернулся и
пошел своею дорогой,
уже не оборачиваясь.
— Совершенно верно-с… — пробормотал
уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и
шел он точно судорогой.
Было это
уже очень давно, лет пред тем
уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой в одном бедном, малоизвестном костромском монастыре и когда вскоре после того
пошел сопутствовать отцу Анфиму в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный костромской монастырек.
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец
послал Порфирия еще с вечера к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело
уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
Этого
уж никто тогда у нас не мог понять, а он от радости плачет: «Да, говорит, была такая Божия
слава кругом меня: птички, деревья, луга, небеса, один я жил в позоре, один все обесчестил, а красы и
славы не приметил вовсе».
Вдруг входит мой товарищ, поручик, за мной, с пистолетами: «А, говорит, вот это хорошо, что ты
уже встал, пора,
идем».
«Любезнейшие мои, — говорю я, — друзья и товарищи, не беспокойтесь, чтоб я в отставку подал, потому что это я
уже и сделал, я
уже подал, сегодня же в канцелярии, утром, и когда получу отставку, тогда тотчас же в монастырь
пойду, для того и в отставку подаю».
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что
уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее
пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда
пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была
уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
А потому в мире все более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей и воистину встречается мысль сия даже
уже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда
пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал?
Если же злодейство людей возмутит тебя негодованием и скорбью
уже необоримою, даже до желания отомщения злодеям, то более всего страшись сего чувства; тотчас же
иди и ищи себе мук так, как бы сам был виновен в сем злодействе людей.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат
уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь
славы, — вот как на Афоне, месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
Поднялся и отец Ферапонт и, ограждая себя крестным знамением,
пошел к своей келье, не оглядываясь, все еще продолжая восклицать, но
уже нечто совсем несвязное.
—
Пойдем к Грушеньке, — спокойно и тотчас же ответил Алеша, и
уж это было до того неожиданно для Ракитина, то есть такое скорое и спокойное согласие, что он чуть было не отпрыгнул назад.
— Еду! — воскликнула она вдруг. — Пять моих лет! Прощайте! Прощай, Алеша, решена судьба… Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь все, чтоб я
уже вас не видала!.. Полетела Грушенька в новую жизнь… Не поминай меня лихом и ты, Ракитка. Может, на смерть
иду! Ух! Словно пьяная!
— Ну, ей теперь не до нас! — проворчал Ракитин. —
Идем, а то, пожалуй, опять этот бабий крик
пойдет, надоели
уж мне эти слезные крики…
«Пусть
уж лучше я пред тем, убитым и ограбленным, убийцей и вором выйду и пред всеми людьми, и в Сибирь
пойду, чем если Катя вправе будет сказать, что я ей изменил, и у нее же деньги украл, и на ее же деньги с Грушенькой убежал добродетельную жизнь начинать!
Он глядел на это прошлое с бесконечным состраданием и решил со всем пламенем своей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его любит и за него
идет, то тотчас же и начнется совсем новая Грушенька, а вместе с нею и совсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких
уже пороков, а лишь с одними добродетелями: оба они друг другу простят и начнут свою жизнь
уже совсем по-новому.
— Мне, мне пугать? — вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои руки. — О,
идите мимо, проходите, не помешаю!.. — И вдруг он совсем неожиданно для всех и,
уж конечно, для себя самого бросился на стул и залился слезами, отвернув к противоположной стене свою голову, а руками крепко обхватив спинку стула, точно обнимая ее.
Казалось бы, что всего прямее и ближе было бы ему теперь отправиться в дом Федора Павловича узнать, не случилось ли там чего, а если случилось, то что именно, и,
уже убедившись неоспоримо, тогда только
идти к исправнику, как твердо
уже положил Петр Ильич.
Петр Ильич встал и объявил, что
пойдет теперь прямо к исправнику и все ему расскажет, а там
уж как тот сам знает.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем
уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома
пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот
уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать к себе.
— Именно не заметил, это вы прекрасно, прокурор, — одобрил вдруг и Митя. Но далее
пошла история внезапного решения Мити «устраниться» и «пропустить счастливых мимо себя». И он
уже никак не мог, как давеча, решиться вновь разоблачать свое сердце и рассказывать про «царицу души своей». Ему претило пред этими холодными, «впивающимися в него, как клопы», людьми. А потому на повторенные вопросы заявил кратко и резко...
И вот вчера только я решился сорвать мою ладонку с шеи,
идя от Фени к Перхотину, а до той минуты не решался, и только что сорвал, в ту же минуту стал
уже окончательный и бесспорный вор, вор и бесчестный человек на всю жизнь.
И почему бы, например, вам, чтоб избавить себя от стольких мук, почти целого месяца, не
пойти и не отдать эти полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и,
уже объяснившись с нею, почему бы вам, ввиду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся уму, то есть после благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушном сердце своем и видя ваше расстройство,
уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ, или, наконец, хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой?