Неточные совпадения
Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть,
уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: «Не поверю, пока не
увижу».
—
Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас
уж не попросим входить вместе.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли
уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и
вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если
уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас
видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
И он вдруг удалился, на этот раз
уже совсем. Алеша пошел к монастырю. «Как же, как же я никогда его не
увижу, что он говорит? — дико представлялось ему, — да завтра же непременно
увижу и разыщу его, нарочно разыщу, что он такое говорит!..»
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что вот теперь Алеша
уж несомненно на него бросится;
видя же, что тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился, как зверенок: он сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец.
Прощайте, Катерина Ивановна, вам нельзя на меня сердиться, потому что я во сто раз более вас наказан: наказан
уже тем одним, что никогда вас не
увижу.
— Не погибнут, потому что эти двести рублей их все-таки не минуют. Он все равно возьмет их завтра. Завтра-то
уж наверно возьмет, — проговорил Алеша, шагая в раздумье. —
Видите ли, Lise, — продолжал он, вдруг остановясь пред ней, — я сам тут сделал одну ошибку, но и ошибка-то вышла к лучшему.
— Алеша, милый, вы холодны и дерзки.
Видите ли-с. Он изволил меня выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был
уже уверен, что я написала серьезно, каково! Но ведь это дерзость — вот что!
— Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, — этот вопрос мученический…
видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя в креслах, вы
уж и теперь должны были много передумать…
Ты спросил сейчас, для чего я это все: я,
видишь ли, любитель и собиратель некоторых фактиков и, веришь ли, записываю и собираю из газет и рассказов, откуда попало, некоторого рода анекдотики, и у меня
уже хорошая коллекция.
Я веровал, я хочу сам и
видеть, а если к тому часу буду
уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо если все без меня произойдет, то будет слишком обидно.
И вот, убедясь в этом, он
видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей
уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми.
Падения она не
видела, но зато услышала крик, крик особенный, странный, но ей
уже давно известный, — крик эпилептика, падающего в припадке.
Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы
видел его и совсем
уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
И
увидит сам, что милостив народ наш и благодарен, отблагодарит во сто крат; помня радение иерея и умиленные слова его, поможет ему на ниве его добровольно, поможет и в дому его, да и уважением воздаст ему большим прежнего — вот
уже и увеличится содержание его.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете
видеть, — заключил я ему, — что
уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Таково
уже будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не
видели.
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении людей думает в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его.
Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв
уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь
уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию
вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Воистину, если не говорят сего (ибо не умеют еще сказать сего), то так поступают, сам
видел, сам испытывал, и верите ли: чем беднее и ниже человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве
уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло!
И почему я не могу быть слугою слуге моему и так, чтобы он даже
видел это, и
уж безо всякой гордости с моей стороны, а с его — неверия?
Таковой,
уже отшедший с земли,
видит и лоно Авраамово и беседует с Авраамом, как в притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай созерцает, и ко Господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко Господу взойдет он, не любивший, соприкоснется с любившими любовью их пренебрегший.
Ибо хотя все собравшиеся к нему в тот последний вечер и понимали вполне, что смерть его близка, но все же нельзя было представить, что наступит она столь внезапно; напротив, друзья его, как
уже и заметил я выше,
видя его в ту ночь столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым, убеждены были даже, что в здоровье его произошло заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время.
Цель же у него теперь была двоякая, во-первых, мстительная, то есть
увидеть «позор праведного» и вероятное «падение» Алеши «из святых во грешники», чем он
уже заранее упивался, а во-вторых, была у него тут в виду и некоторая материальная, весьма для него выгодная цель, о которой будет сказано ниже.
— И
уж какой же ты сам любопытный, Ракитин! Говорю тебе, такой одной весточки и жду. Придет весточка, вскочу — полечу, только вы меня здесь и
видели. Для того и разрядилась, чтоб готовой сидеть.
Смеется, должно быть, с другою надо мной, и
уж я ж его, думаю, только бы
увидеть его, встретить когда: то
уж я ж ему отплачу,
уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «
Уж я ж ему,
уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и закричу в темноте.
Так вот нет же, никто того не
видит и не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «
Уж я ж ему, да
уж я ж ему, думаю!» Слышал ты это все?
— Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и
уже на веки веков. Вон и вино несут новое,
видишь, сосуды несут…»
Ровно десять минут спустя Дмитрий Федорович вошел к тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину, которому давеча заложил пистолеты. Было
уже половина девятого, и Петр Ильич, напившись дома чаю, только что облекся снова в сюртук, чтоб отправиться в трактир «Столичный город» поиграть на биллиарде. Митя захватил его на выходе. Тот,
увидев его и его запачканное кровью лицо, так и вскрикнул...
— Переврет,
вижу, что переврет! Эх, Миша, а я было тебя поцеловать хотел за комиссию… Коли не переврешь, десять рублей тебе, скачи скорей… Шампанское, главное шампанское чтобы выкатили, да и коньячку, и красного, и белого, и всего этого, как тогда… Они
уж знают, как тогда было.
— Некогда. А я вот, вот
видите… — продолжал с тою же доверчивостью Митя,
уже вытирая полотенцем лицо и руки и надевая сюртук, — я вот здесь край рукава загну, его и не видно будет под сюртуком…
Видите!
— Чего тебе грустно? Я
вижу, тебе грустно… Нет,
уж я
вижу, — прибавила она, зорко вглядываясь в его глаза. — Хоть ты там и целуешься с мужиками и кричишь, а я что-то
вижу. Нет, ты веселись, я весела, и ты веселись… Я кого-то здесь люблю, угадай кого?.. Ай, посмотри: мальчик-то мой заснул, охмелел, сердечный.
Выбежала я этта его молить, чтобы барыню не убивал, к нему на квартиру, да у Плотниковых лавки смотрю и
вижу, что он
уж отъезжает и что руки
уж у него не в крови» (Феня это заметила и запомнила).
— Да, такие
вижу сны… А вы
уж не хотите ли записать? — криво усмехнулся Митя.
Он ясно и настойчиво передал нам, очнувшись, на расспросы наши, что в то еще время, когда, выйдя на крыльцо и заслышав в саду некоторый шум, он решился войти в сад чрез калитку, стоявшую отпертою, то, войдя в сад, еще прежде чем заметил вас в темноте убегающего, как вы сообщили
уже нам, от отворенного окошка, в котором
видели вашего родителя, он, Григорий, бросив взгляд налево и заметив действительно это отворенное окошко, заметил в то же время, гораздо ближе к себе, и настежь отворенную дверь, про которую вы заявили, что она все время, как вы были в саду, оставалась запертою.
— Как же-с,
видим, но мы денег
уже в нем не нашли, он был пустой и валялся на полу, у кровати, за ширмами.
— Положим, что есть некоторая разница, — холодно усмехнулся прокурор. — Но странно все-таки, что вы
видите в этом такую роковую
уже разницу.
И почему бы, например, вам, чтоб избавить себя от стольких мук, почти целого месяца, не пойти и не отдать эти полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и,
уже объяснившись с нею, почему бы вам, ввиду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся уму, то есть после благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушном сердце своем и
видя ваше расстройство,
уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ, или, наконец, хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой?
Признаюсь пред вами заранее в одной слабости, Карамазов, это
уж так пред вами, для первого знакомства, чтобы вы сразу
увидели всю мою натуру: я ненавижу, когда меня спрашивают про мои года, более чем ненавижу… и наконец… про меня, например, есть клевета, что я на прошлой неделе с приготовительными в разбойники играл.
— О, ведь я на мгновение, я войду и просижу в пальто. Перезвон останется здесь в сенях и умрет: «Иси, Перезвон, куш и умри!» —
видите, он и умер. А я сначала войду, высмотрю обстановку и потом, когда надо будет, свистну: «Иси, Перезвон!» — и вы
увидите, он тотчас же влетит как угорелый. Только надо, чтобы Смуров не забыл отворить в то мгновение дверь.
Уж я распоряжусь, и вы
увидите фортель…
Но Илюша,
уже слышавший и знавший еще за три дня, что ему подарят маленькую собачку, и не простую, а настоящую меделянскую (что, конечно, было ужасно важно), хотя и показывал из тонкого и деликатного чувства, что рад подарку, но все, и отец и мальчики, ясно
увидели, что новая собачка, может быть, только еще сильнее шевельнула в его сердечке воспоминание о несчастной, им замученной Жучке.
Тот не видал своего прежнего маленького друга
уже месяца два и вдруг остановился пред ним совсем пораженный: он и вообразить не мог, что
увидит такое похудевшее и пожелтевшее личико, такие горящие в лихорадочном жару и как будто ужасно увеличившиеся глаза, такие худенькие ручки.
— Это мы втроем дали три тысячи, я, брат Иван и Катерина Ивановна, а доктора из Москвы выписала за две тысячи
уж она сама. Адвокат Фетюкович больше бы взял, да дело это получило огласку по всей России, во всех газетах и журналах о нем говорят, Фетюкович и согласился больше для славы приехать, потому что слишком
уж знаменитое дело стало. Я его вчера
видел.
Алеша пожал ей руку. Грушенька все еще плакала. Он
видел, что она его утешениям очень мало поверила, но и то
уж было ей хорошо, что хоть горе сорвала, высказалась. Жалко ему было оставлять ее в таком состоянии, но он спешил. Предстояло ему еще много дела.
Видите, я
уж совсем теперь сбилась.
Нет, пусть они его простят; это так гуманно, и чтобы
видели благодеяние новых судов, а я-то и не знала, а говорят, это
уже давно, и как я вчера узнала, то меня это так поразило, что я тотчас же хотела за вами послать; и потом, коли его простят, то прямо его из суда ко мне обедать, а я созову знакомых, и мы выпьем за новые суды.
— Алеша, говорю вам, это ужасно важно, — в каком-то чрезмерном
уже удивлении продолжала Лиза. — Не сон важен, а то, что вы могли
видеть этот же самый сон, как и я. Вы никогда мне не лжете, не лгите и теперь: это правда? Вы не смеетесь?
Верит, что я убил, вообрази себе, —
уж я
вижу.
Не говори, не говори: я ведь
вижу, как ты смотришь: ты
уж решил!