Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице
и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по
другим — плакал навзрыд как маленький ребенок,
и до
того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Очень может быть, что было
и то,
и другое,
то есть что
и радовался он своему освобождению,
и плакал по освободительнице — все вместе.
Вот это
и начал эксплуатировать Федор Павлович,
то есть отделываться малыми подачками, временными высылками,
и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в
другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем,
то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что
и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то
и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то
и тогда пожелал вступить, он
и права не имеет требовать ничего более,
и проч.,
и проч.
Но дело было в
другой губернии; да
и что могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме
того, что лучше в реку, чем оставаться у благодетельницы.
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно
и кончал
другим, как-то раскидывался
и все чаще
и чаще напивался пьян,
и если бы не все
тот же лакей Григорий, тоже порядочно к
тому времени состарившийся
и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера,
то, может быть, Федор Павлович
и не прожил бы без особых хлопот.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех,
та мощь, которая установит наконец правду на земле,
и будут все святы,
и будут любить
друг друга,
и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии
и наступит настоящее царство Христово».
С братом Дмитрием Федоровичем он сошелся скорее
и ближе, хотя
тот приехал позже, чем с
другим (единоутробным) братом своим, Иваном Федоровичем.
Восторженные отзывы Дмитрия о брате Иване были
тем характернее в глазах Алеши, что брат Дмитрий был человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный,
и оба, поставленные вместе один с
другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности
и характеры, что, может быть, нельзя бы было
и придумать двух человек несходнее между собой.
Многие из «высших» даже лиц
и даже из ученейших, мало
того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность
и деликатность во все время свидания,
тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь
и милость с одной стороны, а с
другой — покаяние
и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в жизни собственного сердца.
Лгущий самому себе
и собственную ложь свою слушающий до
того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение
и к себе
и к
другим.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление
и могло произойти
и от
других причин. Но если что
и было,
то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а
то не во всякое время могу: хвораю
и знаю, что дни мои сочтены.
В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за
то, что он долго ест за обедом,
другого за
то, что у него насморк
и он беспрерывно сморкается.
Брезгливости убегайте тоже
и к
другим,
и к себе:
то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним
тем, что вы это заметили в себе, очищается.
Если что
и охраняет общество даже в наше время
и даже самого преступника исправляет
и в
другого человека перерождает,
то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести.
— Вообще эту
тему я опять прошу позволения оставить, — повторил Петр Александрович, — а вместо
того я вам расскажу, господа,
другой анекдот о самом Иване Федоровиче, интереснейший
и характернейший.
— Петр Александрович, как же бы я посмел после
того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся!
И, кроме
того, потрясен! Да
и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у
другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
А Грушенька ни
тому, ни
другому; пока еще виляет да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее, потому хоть у папаши можно много денег тяпнуть, да ведь зато он не женится, а пожалуй, так под конец ожидовеет
и запрет кошель.
Он знал наверно, что будет в своем роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило
то, что его
друг Ракитин бесчестен
и решительно не сознает
того сам, напротив, зная про себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя человеком высшей честности.
Дело было именно в
том, чтобы был непременно
другой человек, старинный
и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с
тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь,
и коли он ничего, не сердится,
то как-то
и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Но в эту минуту в нем копошилась некоторая
другая боязнь, совсем
другого рода,
и тем более мучительная, что он ее
и сам определить бы не мог, именно боязнь женщины,
и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти к ней для чего-то.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного
и летят в необычайное, или по крайней мере один из них,
и пред
тем, улетая или погибая, приходит к
другому и говорит: сделай мне
то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, —
то неужели же
тот не исполнит… если
друг, если брат?
Главное,
то чувствовал, что «Катенька» не
то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая
и в самом деле добродетельная, а пуще всего с умом
и образованием, а у меня ни
того, ни
другого.
Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг
и другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не на
то место, где прежде сидел, а на
другое, на скамью напротив, у
другой стены, так что Алеша должен был совсем к нему повернуться.
Впечатления же эти ему дороги,
и он наверно их копит, неприметно
и даже не сознавая, — для чего
и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все
и уйдет в Иерусалим, скитаться
и спасаться, а может,
и село родное вдруг спалит, а может быть, случится
и то,
и другое вместе.
А это означает, что
и вы не веруете, Григорий Васильевич, надлежащим манером, а лишь
других за
то всячески ругаете.
Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию…
то есть не Россию, а все эти пороки… а пожалуй что
и Россию.
—
Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А
тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это
другой. Я про
другого сбился…
и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку,
и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван…
и не сказал, что вру?
— Значит, она там! Ее спрятали там! Прочь, подлец! — Он рванул было Григория, но
тот оттолкнул его. Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся
и изо всей силы ударил Григория. Старик рухнулся как подкошенный, а Дмитрий, перескочив через него, вломился в дверь. Смердяков оставался в зале, на
другом конце, бледный
и дрожащий, тесно прижимаясь к Федору Павловичу.
— А зачем «сохрани»? — все
тем же шепотом продолжал Иван, злобно скривив лицо. — Один гад съест
другую гадину, обоим туда
и дорога!
— А хотя бы даже
и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так
и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о
том, что «два гада поедят
друг друга»? Позволь
и тебя спросить в таком случае: считаешь ты
и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Воротясь в
другую комнату, в
ту самую, в которой поутру старец принимал гостей, Алеша, почти не раздеваясь
и сняв лишь сапоги, улегся на кожаном, жестком
и узком диванчике, на котором он
и всегда спал, давно уже, каждую ночь, принося лишь подушку.
—
То Святый Дух, а
то Святодух. Святодух иное,
тот может
и другою птицею снизойти: ино ласточкой, ино щеглом, а ино
и синицею.
Вот Иван-то этого самого
и боится
и сторожит меня, чтоб я не женился, а для
того наталкивает Митьку, чтобы
тот на Грушке женился: таким образом хочет
и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а с
другой стороны, если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет, вот у него расчет какой!
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш брат,
то есть не
тот, не ужасный вчерашний, а
другой, Иван Федорович, сидит
и с ней говорит: разговор у них торжественный…
Промелькнула
и еще одна мысль — вдруг
и неудержимо: «А что, если она
и никого не любит, ни
того, ни
другого?» Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей
и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
Когда же он станет с
тою несчастен, а это непременно
и сейчас же будет,
то пусть придет ко мне,
и он встретит
друга, сестру…
— О, не
то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой
друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу
и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это
то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке
и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей
и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
— Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады, — это вы нарочно вскрикнули! А потом тотчас стали объяснять, что вы не
тому рады, а что, напротив, жалеете, что… теряете
друга, но
и это вы нарочно сыграли… как на театре в комедии сыграли!..
— Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем
друга, а все-таки вы настаиваете ему в глаза, что счастье в
том, что он уезжает… — проговорил как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом
и не садился.
И до
тех пор пока дама не заговорила сама
и пока объяснялся Алеша с хозяином, она все время так же надменно
и вопросительно переводила свои большие карие глаза с одного говорившего на
другого.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али
другой какой?»
И так это у меня с
того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь,
и вижу,
тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по
тому самому, что у вас воздух несвежий».
Кончил он опять со своим давешним злым
и юродливым вывертом. Алеша почувствовал, однако, что ему уж он доверяет
и что будь на его месте
другой,
то с
другим этот человек не стал бы так «разговаривать»
и не сообщил бы ему
того, что сейчас ему сообщил. Это ободрило Алешу, у которого душа дрожала от слез.
Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как
другие, принимая деньги, кривляться, ну тогда бы еще мог снести
и принять, а
то он уж слишком правдиво обрадовался, а это-то
и обидно.
У него все время, пока он тогда говорил, голос был такой слабый, ослабленный,
и говорил он так скоро-скоро, все как-то хихикал таким смешком, или уже плакал… право, он плакал, до
того он был в восхищении…
и про дочерей своих говорил…
и про место, что ему в
другом городе дадут…
Главное же, обиделся
тем, что слишком скоро меня за своего
друга принял
и скоро мне сдался;
то бросался на меня, пугал, а тут вдруг, только что увидел деньги,
и стал меня обнимать.
Это именно вот в таком виде он должен был все это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг
и скажи ему, что если денег у него недостанет на переезд в
другой город,
то ему еще дадут,
и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно.
— Братья губят себя, — продолжал он, — отец тоже.
И других губят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная
и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы —
и того не знаю. Знаю только, что
и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
Пустые
и непригодные к делу мысли, как
и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на
то самое место, на котором вчера сидел,
и почему не на
другое?
А которые в Бога не веруют, ну
те о социализме
и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все
те же вопросы, только с
другого конца.
— Да, настоящим русским вопросы о
том: есть ли Бог
и есть ли бессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы с
другого конца, — конечно, первые вопросы
и прежде всего, да так
и надо, — проговорил Алеша, все с
тою же тихою
и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.