Неточные совпадения
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких
лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась
с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Превосходное имение его находилось сейчас же на выезде из нашего городка и граничило
с землей нашего знаменитого монастыря,
с которым Петр Александрович, еще в самых молодых
летах, как только получил наследство, мигом начал нескончаемый процесс за право каких-то ловель в реке или порубок в лесу, доподлинно не знаю, но начать процесс
с «клерикалами» почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже
года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела
с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Впрочем, о старшем, Иване, сообщу лишь то, что он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще
с десяти
лет проникнувшим в то, что растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях и что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч., и проч.
В точности не знаю, но как-то так случилось, что
с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати
лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу
с детства Ефима Петровича.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших
с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два
года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
Познакомившись
с редакциями, Иван Федорович все время потом не разрывал связей
с ними и в последние свои
годы в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные специальные темы, так что даже стал в литературных кружках известен.
Да и все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это
с самых детских даже
лет его.
В этом он был совершенная противоположность своему старшему брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые
года в университете, кормя себя своим трудом, и
с самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля.
Он свел его на наше городское кладбище и там, в дальнем уголке, указал ему чугунную недорогую, но опрятную плиту, на которой была даже надпись
с именем, званием,
летами и
годом смерти покойницы, а внизу было даже начертано нечто вроде четырехстишия из старинных, общеупотребительных на могилах среднего люда кладбищенских стихов.
С тех пор, может быть даже во весь
год, и не бывал на кладбище.
Возрождено же оно у нас опять
с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти
лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие
годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что
с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать:
с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов, человек
лет шестидесяти, не то что шел, а, лучше сказать, почти бежал сбоку, рассматривая их всех
с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было что-то лупоглазое.
Это был невысокий сгорбленный человечек
с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пяти
лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере
лет на десять.
Приезжаю
лет семь назад в один городишко, были там делишки, а я кой
с какими купчишками завязал было компаньишку.
Раз, много
лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
В этой самой келье, может быть уже сорок или пятьдесят
лет, еще при прежних старцах, собирались посетители, всегда
с глубочайшим благоговением, не иначе.
Старец великий, кстати, вот было забыл, а ведь так и положил, еще
с третьего
года, здесь справиться, именно заехать сюда и настоятельно разузнать и спросить: не прикажите только Петру Александровичу прерывать.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого
года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой
с потрясенною верой и
с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
Мать еще
с весны собиралась ее везти за границу, но
летом опоздали за устройством по имению.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать
лет проживешь, право, Бог
с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
Но убранство комнат также не отличалось особым комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых
годов; даже полы были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах было много дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин
с монастырским квасом, славившимся в околотке.
В первый
год брака Аделаиды Ивановны
с Федором Павловичем, раз в деревне, деревенские девки и бабы, тогда еще крепостные, собраны были на барский двор попеть и поплясать.
Дмитрия Федоровича он к себе принял на руки, когда сбежала Аделаида Ивановна, трехлетним мальчиком и провозился
с ним почти
год, сам гребешком вычесывал, сам даже обмывал его в корыте.
С тех пор многие
годы он ни разу о своем ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка своего не вспоминала, а когда
с кем случалось говорить о своем «деточке», то говорила шепотом, хотя бы тут и не было Григория Васильевича.
Еще страшнее, кто уже
с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные
годы.
Была уже при мне девою
лет двадцати четырех и жила
с отцом вместе
с теткой, сестрой покойной матери.
Но раз, когда мальчику было уже
лет пятнадцать, заметил Федор Павлович, что тот бродит около шкафа
с книгами и сквозь стекло читает их названия.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение
лет и искупить малодушие.
Третьего
года он нас зазвал к себе на чаек, да
с ликерцем (барыни ему ликер присылают), да как пустился расписывать старину, так мы животики надорвали…
Отец Ферапонт добился того, что и его наконец поселили,
лет семь тому назад, в этой самой уединенной келейке, то есть просто в избе, но которая весьма похожа была на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов
с теплившимися вековечно пред ними жертвованными лампадками, как бы смотреть за которыми и возжигать их и приставлен был отец Ферапонт.
Что всего более поразило бедного монашка, так это то, что отец Ферапонт, при несомненном великом постничестве его и будучи в столь преклонных
летах, был еще на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно,
с лицом свежим, хоть и худым, но здоровым.
Несмотря на столь великие
лета его, был он даже и не вполне сед,
с весьма еще густыми, прежде совсем черными волосами на голове и бороде.
Но что сие сравнительно
с вами, великий отче, — ободрившись, прибавил монашек, — ибо и круглый
год, даже и во Святую Пасху, лишь хлебом
с водою питаетесь, и что у нас хлеба на два дня, то у вас на всю седмицу идет.
— Я к игумену прошлого
года во святую пятидесятницу восходил, а
с тех пор и не был. Видел, у которого на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня-то боится; у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то
лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
Алеша никогда не мог безучастно проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало
с ним, и хоть он больше всего любил трехлетних детей или около того, но и школьники
лет десяти, одиннадцати ему очень нравились.
За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще мальчик, тоже школьник, тоже
с мешочком на боку, по росту
лет десяти, не больше, или даже меньше того, — бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками.
Подойдя совсем, Алеша увидел пред собою ребенка не более девяти
лет от роду, из слабых и малорослых,
с бледненьким худеньким продолговатым личиком,
с большими темными и злобно смотревшими на него глазами.
Это было очень жалкое создание, молодая тоже девушка,
лет двадцати, но горбатая и безногая,
с отсохшими, как сказали потом Алеше, ногами.
За столом, кончая яичницу, сидел господин
лет сорока пяти, невысокого роста, сухощавый, слабого сложения, рыжеватый,
с рыженькою редкою бородкой, весьма похожею на растрепанную мочалку (это сравнение и особенно слово «мочалка» так и сверкнули почему-то
с первого же взгляда в уме Алеши, он это потом припомнил).
Но позвольте вас представить и моей супруге: вот-с Арина Петровна, дама без ног-с,
лет сорока трех, ноги ходят, да немножко-с.
Про Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я — и что со всеми этими недрами станется, я только про это одно вас спрошу-с?
И вот так-то детки наши — то есть не ваши, а наши-с, детки презренных, но благородных нищих-с, — правду на земле еще в девять
лет от роду узнают-с.
— Это мне-то, мне-с, это столько денег, двести рублей! Батюшки! Да я уж четыре
года не видал таких денег, Господи! И говорит, что сестра… и вправду это, вправду?
Прибыла она к нам
летом, а было
с ней шестнадцать рублей, уроками заработала и отложила их на отъезд, чтобы в сентябре, то есть теперь-то, в Петербург на них воротиться.
— Ах, Алексей Федорович, это, конечно, правда, и в полтора
года вы тысячу раз
с ней поссоритесь и разойдетесь.
— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом
году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с.
Дети, пока дети, до семи
лет например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и
с другою природой.