Неточные совпадения
Всего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно
на которого он надеялся и который один имел такое влияние
на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно
на своем стуле, опустив
глаза и по-видимому
с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний человек.
Старец поднял
на него
глаза и
с улыбкой произнес...
— Это я
на него,
на него! — указала она
на Алешу,
с детской досадой
на себя за то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел
на Алешу, стоявшего
на шаг позади старца, тот заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки.
Глаза его сверкнули и потупились.
И выходит, что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко,
с глаз долой, но
на его место тотчас же появляется другой преступник, а может, и два другие.
Святейший отец, верите ли: влюбил в себя благороднейшую из девиц, хорошего дома,
с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну
с мечами
на шее, компрометировал девушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он,
на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит.
Алеша довел своего старца в спаленку и усадил
на кровать. Это была очень маленькая комнатка
с необходимою мебелью; кровать была узенькая, железная, а
на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял налой, а
на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился
на кровать в бессилии;
глаза его блестели, и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и как бы обдумывая нечто посмотрел
на Алешу.
Григорий остолбенел и смотрел
на оратора, выпучив
глаза. Он хоть и не понимал хорошо, что говорят, но что-то из всей этой дребедени вдруг понял и остановился
с видом человека, вдруг стукнувшегося лбом об стену. Федор Павлович допил рюмку и залился визгливым смехом.
Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые
глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе,
на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить его.
— А так и оставайтесь
с тем
на память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас нет. — Что-то сверкнуло вдруг в ее
глазах. Она ужасно пристально глядела
на Катерину Ивановну.
— Я к игумену прошлого года во святую пятидесятницу восходил, а
с тех пор и не был. Видел, у которого
на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает,
глаза быстрые, меня-то боится; у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так
на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит.
Подойдя совсем, Алеша увидел пред собою ребенка не более девяти лет от роду, из слабых и малорослых,
с бледненьким худеньким продолговатым личиком,
с большими темными и злобно смотревшими
на него
глазами.
И до тех пор пока дама не заговорила сама и пока объяснялся Алеша
с хозяином, она все время так же надменно и вопросительно переводила свои большие карие
глаза с одного говорившего
на другого.
Замечательно прекрасные и добрые
глаза бедной девушки
с какою-то спокойною кротостью поглядели
на Алешу.
Я бы
на дуэли из пистолета того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а они и в Москве это мне в
глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу переползло-с.
Эти турки, между прочим,
с сладострастием мучили и детей, начиная
с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их
на штык в
глазах матерей.
— Нет, не могу допустить. Брат, — проговорил вдруг
с засверкавшими
глазами Алеша, — ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может все простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о нем, а
на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».
— Еще почивают-с, — выговорил он неторопливо. («Сам, дескать, первый заговорил, а не я».) — Удивляюсь я
на вас, сударь, — прибавил он, помолчав, как-то жеманно опустив
глаза, выставив правую ножку вперед и поигрывая носочком лакированной ботинки.
— Я говорил, вас жалеючи.
На вашем месте, если бы только тут я, так все бы это тут же бросил… чем у такого дела сидеть-с… — ответил Смердяков,
с самым открытым видом смотря
на сверкающие
глаза Ивана Федоровича. Оба помолчали.
А старик и впрямь, видно, хотел ему что-то поскорей сообщить, для чего нарочно и вышел встретить его в залу; услышав же такую любезность, остановился молча и
с насмешливым видом проследил сынка
глазами на лестницу в мезонин до тех пор, пока тот скрылся из виду.
А надо заметить, что жил я тогда уже не
на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал
на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и
с ее прислугой, ибо и переезд-то мой
на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как
с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в
глаза ему глядеть после давешнего моего
с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела.
Сам засверкал
глазами, губы запрыгали. Вдруг стукнул о стол кулаком, так что вещи
на столе вспрыгнули, — такой мягкий человек, в первый раз
с ним случилось.
Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок,
с мелкими морщинками
на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел
с ними, когда собрались к нему гости. Лицо все открытое,
глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже
на пире, тоже званный
на брак в Кане Галилейской…
Тот
на мгновение поднял было
на него
глаза от книги, но тотчас же отвел их опять, поняв, что
с юношей что-то случилось странное.
Он же в эти два дня буквально метался во все стороны, «борясь
с своею судьбой и спасая себя», как он потом выразился, и даже
на несколько часов слетал по одному горячему делу вон из города, несмотря
на то, что страшно было ему уезжать, оставляя Грушеньку хоть
на минутку без
глаза над нею.
Митя провозился
с угоревшим пьяницей
с полчаса, все намачивая ему голову, и серьезно уже намеревался не спать всю ночь, но, измучившись, присел как-то
на одну минутку, чтобы перевести дух, и мгновенно закрыл
глаза, затем тотчас же бессознательно протянулся
на лавке и заснул как убитый.
Он глядел
на него
с минуту, выпучив
глаза.
— Петр Ильич, кажется, нарочно поскорей прогнал Мишу, потому что тот как стал пред гостем, выпуча
глаза на его кровавое лицо и окровавленные руки
с пучком денег в дрожавших пальцах, так и стоял, разиня рот от удивления и страха, и, вероятно, мало понял изо всего того, что ему наказывал Митя.
— Ну вот, опять… Ну, развеселись, развеселись! — уговаривала его Грушенька. — Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь
с нами, — повелительно обратилась она как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему
на диване. — Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот что! — прибавила она
с загоревшимися вдруг
глазами.
Но
на этом беленьком личике были прелестные светло-голубые
глаза,
с умным, а иногда и глубоким выражением, не по возрасту даже, несмотря
на то что молодой человек иногда говорил и смотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это сознавая.
— Пан — лайдак! — проворчал вдруг высокий пан
на стуле и переложил ногу
на ногу. Мите только бросился в
глаза огромный смазной сапог его
с толстою и грязною подошвой. Да и вообще оба пана были одеты довольно засаленно.
И, нагнувшись над ним в умилении, она поцеловала его лоб. Калганов в один миг открыл
глаза, взглянул
на нее, привстал и
с самым озабоченным видом спросил: где Максимов?
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле,
на прежнем месте,
с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие
глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Тут он поднял наконец
глаза на слушателей. Те, казалось,
с совершенно безмятежным вниманием глядели
на него. Какая-то судорога негодования прошла в душе Мити.
— Знаком вам этот предмет? — выложил вдруг Николай Парфенович
на стол большой, из толстой бумаги, канцелярского размера конверт,
на котором виднелись еще три сохранившиеся печати. Самый же конверт был пуст и
с одного бока разорван. Митя выпучил
на него
глаза.
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии
на тех, которым в
глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все
на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или
с ума сойдет
с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь
на него смотрю!
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел
на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися
глазами,
с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута
на здоровье больного мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького мальчика.
— Трою основали Тевкр, Дардан, Иллюс и Трос, — разом отчеканил мальчик и в один миг весь покраснел, так покраснел, что
на него жалко стало смотреть. Но мальчики все
на него глядели в упор, глядели целую минуту, и потом вдруг все эти глядящие в упор
глаза разом повернулись к Коле. Тот
с презрительным хладнокровием все еще продолжал обмеривать взглядом дерзкого мальчика.
Доктор еще раз брезгливо оглядел комнату и сбросил
с себя шубу. Всем в
глаза блеснул важный орден
на шее. Штабс-капитан подхватил
на лету шубу, а доктор снял фуражку.
Доктор выходил из избы опять уже закутанный в шубу и
с фуражкой
на голове. Лицо его было почти сердитое и брезгливое, как будто он все боялся обо что-то запачкаться. Мельком окинул он
глазами сени и при этом строго глянул
на Алешу и Колю. Алеша махнул из дверей кучеру, и карета, привезшая доктора, подъехала к выходным дверям. Штабс-капитан стремительно выскочил вслед за доктором и, согнувшись, почти извиваясь пред ним, остановил его для последнего слова. Лицо бедняка было убитое, взгляд испуганный...
— Э, молчи, Максимушка, не до смеху мне теперь, даже злость берет.
На пирожки-то
глаз не пяль, не дам, тебе вредно, и бальзамчику тоже не дам. Вот
с ним тоже возись; точно у меня дом богадельный, право, — рассмеялась она.
Что ж, я бы мог вам и теперь сказать, что убивцы они… да не хочу я теперь пред вами лгать, потому… потому что если вы действительно, как сам вижу, не понимали ничего доселева и не притворялись предо мной, чтоб явную вину свою
на меня же в
глаза свалить, то все же вы виновны во всем-с, ибо про убивство вы знали-с и мне убить поручили-с, а сами, все знамши, уехали.
Рассказчик остановился. Иван все время слушал его в мертвенном молчании, не шевелясь, не спуская
с него
глаз. Смердяков же, рассказывая, лишь изредка
на него поглядывал, но больше косился в сторону. Кончив рассказ, он видимо сам взволновался и тяжело переводил дух.
На лице его показался пот. Нельзя было, однако, угадать, чувствует ли он раскаяние или что.
— Да, но он зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша, —
с содроганием обиды проговорил Иван. — Но он клеветал
на меня, он во многом клеветал. Лгал мне же
на меня же в
глаза. «О, ты идешь совершить подвиг добродетели, объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца…»
Тут мне приходит в голову одна самая обыкновенная мысль: ну что, если б этот пестик лежал не
на виду, не
на полке,
с которой схватил его подсудимый, а был прибран в шкаф? — ведь подсудимому не мелькнул бы он тогда в
глаза, и он бы убежал без оружия,
с пустыми руками, и вот, может быть, никого бы тогда и не убил.
— Любовь прошла, Митя! — начала опять Катя, — но дорого до боли мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь,
на одну минутку, пусть будет то, что могло бы быть, —
с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостно смотря ему в
глаза. — И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а все-таки тебя вечно буду любить, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь, люби меня, всю твою жизнь люби! — воскликнула она
с каким-то почти угрожающим дрожанием в голосе.