Неточные совпадения
Теперь же
скажу об этом «помещике» (как его
у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Сам Иван рассказывал потом, что все произошло, так
сказать, от «пылкости к добрым делам» Ефима Петровича, увлекшегося идеей, что гениальных способностей мальчик должен и воспитываться
у гениального воспитателя.
— Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, — мы, так
сказать, получили аудиенцию «
у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
Опуская главную суть разговора, приведу лишь одно любопытнейшее замечание, которое
у этого господчика вдруг вырвалось: «Мы, —
сказал он, — собственно этих всех социалистов — анархистов, безбожников и революционеров — не очень-то и опасаемся; мы за ними следим, и ходы их нам известны.
Это мой почтительнейший, так
сказать, Карл Мор, а вот этот сейчас вошедший сын, Дмитрий Федорович, и против которого
у вас управы ищу, — это уж непочтительнейший Франц Мор, — оба из «Разбойников» Шиллера, а я, я сам в таком случае уж Regierender Graf von Moor! [владетельный граф фон Моор! (нем.)]
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю;
у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай.
Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
В келье
у преподобного отца Зосимы, увлекшись своею несчастною родственною распрей с сыном, он произнес несколько слов совершенно некстати… словом
сказать, совершенно неприличных… о чем, как кажется (он взглянул на иеромонахов), вашему высокопреподобию уже и известно.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но ты нет. Вот и
у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу
сказать теперь о «насекомых», вот о тех, которых Бог одарил сладострастьем...
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не
скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так
сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют
у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а
у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с
сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что
у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат,
у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не
сказал, что вру?
—
У него денег нет, нет ни капли. Слушай, Алеша, я полежу ночь и обдумаю, а ты пока ступай. Может, и ее встретишь… Только зайди ты ко мне завтра наверно поутру; наверно. Я тебе завтра одно словечко такое
скажу; зайдешь?
Вот я, может быть, пойду да и
скажу ему сейчас, чтоб он
у меня с сего же дня остался…
— Иван ушел, —
сказал он вдруг. — Он
у Митьки изо всех сил невесту его отбивает, для того здесь и живет, — прибавил он злобно и, скривив рот, посмотрел на Алешу.
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое
сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали
у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
— Это уж неправда, Lise, тебе Юлия прибежала
сказать, что Алексей Федорович идет, она
у тебя на сторожах стояла.
— Я высказал только мою мысль, —
сказал он. —
У всякой другой вышло бы все это надломленно, вымученно, а
у вас — нет. Другая была бы неправа, а вы правы. Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей степени, а потому вы и правы…
— Да я и сам не знаю…
У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все
скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду
сказать… потому что никто здесь правды не хочет
сказать…
— А что ж бы я моему мальчику-то
сказал, если б
у вас деньги за позор наш взял? — и, проговорив это, бросился бежать, на сей раз уже не оборачиваясь.
Это именно вот в таком виде он должен был все это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг и
скажи ему, что если денег
у него недостанет на переезд в другой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно.
— Я хочу, чтоб
у вас был темно-синий бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа…
Скажите, вы так и поверили давеча, что я вас не люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?
Это вчера
у старца
сказали, что я шучу.
— Браво! — завопил Иван в каком-то восторге, — уж коли ты
сказал, значит… Ай да схимник! Так вот какой
у тебя бесенок в сердечке сидит, Алешка Карамазов!
Что непременно и было так, это я тебе
скажу. И вот он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу, — к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие
у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и
И оба, я вам
скажу, как не пьющие, так тут и свалятся-с и спят очень долгое время крепко-с; и как проснется Григорий Васильевич, то всегда почти после того здоров-с, а Марфа Игнатьевна проснется, и
у нее всегда после того голова болит-с.
— Так зачем же ты, — перебил он вдруг Смердякова, — после всего этого в Чермашню мне советуешь ехать? Что ты этим хотел
сказать? Я уеду, и
у вас вот что произойдет. — Иван Федорович с трудом переводил дух.
И всякий-то мне ласковое слово
скажет, отговаривать начали, жалеть даже: «Что ты над собой делаешь?» — «Нет, говорят, он
у нас храбрый, он выстрел выдержал и из своего пистолета выстрелить мог, а это ему сон накануне приснился, чтоб он в монахи пошел, вот он отчего».
Так и
у нас будет, и воссияет миру народ наш, и
скажут все люди: «Камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла».
«Он и всех-то нас святее и исполняет труднейшее, чем по уставу, —
сказали бы тогда иноки, — а что в церковь не ходит, то, значит, сам знает, когда ему ходить,
у него свой устав».
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь
сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках
у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет
сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти; старик один только тут
у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других — никто.
«Пусть уж лучше я пред тем, убитым и ограбленным, убийцей и вором выйду и пред всеми людьми, и в Сибирь пойду, чем если Катя вправе будет
сказать, что я ей изменил, и
у нее же деньги украл, и на ее же деньги с Грушенькой убежал добродетельную жизнь начинать!
— Как же вы… сейчас… вы
сказали… вы выразились даже, что они все равно как
у меня в кармане…
—
Скажите, матушка, Аграфена Александровна
у вас теперь? — вне себя от ожидания произнес Митя. — Давеча я ее сам проводил.
—
У матери двугривенный, девяти лет был, через три дня отдал. —
Сказав это, Митя вдруг встал с места.
— И знаете, знаете, — лепетала она, — придите
сказать мне, что там увидите и узнаете… и что обнаружится… и как его решат и куда осудят.
Скажите, ведь
у нас нет смертной казни? Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого… Велите меня разбудить, растолкать, если вставать не буду… О Боже, да я и не засну даже. Знаете, не поехать ли мне самой с вами?..
— Сделайте одолжение. Так и записывайте: что не
скажу и не
скажу. Пишите, господа, что считаю даже бесчестным это
сказать. Эк
у вас времени-то много записывать!
Наконец дело дошло до той точки в рассказе, когда он вдруг узнал, что Грушенька его обманула и ушла от Самсонова тотчас же, как он привел ее, тогда как сама
сказала, что просидит
у старика до полуночи: «Если я тогда не убил, господа, эту Феню, то потому только, что мне было некогда», — вырвалось вдруг
у него в этом месте рассказа.
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не
скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не
скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости
у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
— А что он вам
сказал, господа, Смердяков-то? — заключил он вдруг, помолчав. — Могу я про это спросить
у вас?
— Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты
у Перхотина, потом ходил к Хохлаковой за тремя тысячами, а та не дала, и проч., и всякая эта всячина, — резко прервал Митя, — да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг тысячи появились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не
скажет, откуда взял? Так и есть: не
скажу, господа, угадали, не узнаете, — отчеканил вдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку помолчали.
— И однако ж, вы сами показали нам давеча, что конверт лежал
у покойного родителя под подушкой. Вы именно
сказали, что под подушкой, стало быть, знали же, где лежал.
— Да вот что вы сейчас
сказали, — в удивлении смотрел на него Николай Парфенович, — то есть что вы до самого последнего часа все еще располагали идти к госпоже Верховцевой просить
у нее эту сумму… Уверяю вас, что это очень важное для нас показание, Дмитрий Федорович, то есть про весь этот случай… и особенно для вас, особенно для вас важное.
Объяснил тоже, на повторенные расспросы, что по изгнании поляков действительно дела Мити
у Аграфены Александровны поправились и что она сама
сказала, что его любит.
А насчет того: откуда деньги взял, то
сказал ей одной, что
у Катерины Ивановны «украл», а что она ему на то ответила, что он не украл и что деньги надо завтра же отдать.
— Ведь это народ-то
у нас, Маврикий Маврикиевич, совсем без стыда! — восклицал Трифон Борисыч. — Тебе Аким третьего дня дал четвертак денег, ты их пропил, а теперь кричишь. Доброте только вашей удивляюсь с нашим подлым народом, Маврикий Маврикиевич, только это одно
скажу!
— Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг я
скажу ему, что
у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство
у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют
сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично.
У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!
— Вы так думаете? Таково ваше убеждение? — пристально смотрел на него Коля. — Знаете, вы довольно любопытную мысль
сказали; я теперь приду домой и шевельну мозгами на этот счет. Признаюсь, я так и ждал, что от вас можно кой-чему поучиться. Я пришел
у вас учиться, Карамазов, — проникновенным и экспансивным голосом заключил Коля.
— Любил, ужасно любил, любил и мечтал об вас! И как это вы знаете все наперед? Ба, вот и доктор. Господи, что-то
скажет, посмотрите, какое
у него лицо!