Неточные совпадения
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже
деньгами всю стоимость
своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Надо думать, что в этот-то период
своей жизни он и развил в себе особенное уменье сколачивать и выколачивать
деньгу.
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со
своим отцом из-за спорных
денег.
В таком случае и Митенька
свою цену имеет;
денег у него нет, но зато способен жениться.
Он знал наверно, что будет в
своем роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив, зная про себя, что он не украдет
денег со стола, окончательно считал себя человеком высшей честности.
— Не только говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем
своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. — Но разве вы… про эти
деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
— Ну уж и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за
деньгами в сумерки хаживали,
свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.
— То-то и есть, что не отдал, и тут целая история, — ответил Алеша, с
своей стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что
деньги не отдал, а между тем Lise отлично заметила, что и он смотрит в сторону и тоже видимо старается говорить о постороннем.
Главное же, обиделся тем, что слишком скоро меня за
своего друга принял и скоро мне сдался; то бросался на меня, пугал, а тут вдруг, только что увидел
деньги, и стал меня обнимать.
— Потому, Lise, что если б он не растоптал, а взял эти
деньги, то, придя домой, чрез час какой-нибудь и заплакал бы о
своем унижении, вот что вышло бы непременно.
А стало быть, теперь уж ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей не далее как завтра, потому что он уж
свою честь доказал,
деньги швырнул, растоптал…
— Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас
деньги берет, — продолжал в
своем упоении Алеша, — и не только на равной, но даже на высшей ноге…
Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил
свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его
деньги и приобретенные им права его.
И вот в четыре года из чувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелая русская красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая и наглая, понимавшая толк в
деньгах, приобретательница, скупая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про нее, сколотить
свой собственный капиталец.
Конечно, у Грушеньки были
деньги, но в Мите на этот счет вдруг оказалась страшная гордость: он хотел увезти ее сам и начать с ней новую жизнь на
свои средства, а не на ее; он вообразить даже не мог, что возьмет у нее ее
деньги, и страдал от этой мысли до мучительного отвращения.
Но так именно бывает с теми, которые, как и Дмитрий Федорович, всю жизнь
свою умеют лишь тратить и мотать доставшиеся по наследству
деньги даром, а о том, как добываются
деньги, не имеют никакого понятия.
— Рукомойник? Это хорошо… только куда же я это дену? — в каком-то совсем уж странном недоумении указал он Петру Ильичу на
свою пачку сторублевых, вопросительно глядя на него, точно тот должен был решить, куда ему девать
свои собственные
деньги.
— А вот чем, пане, я много говорить не буду: вот тебе
деньги, — он вытащил
свои кредитки, — хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь.
Попроси у него какой-нибудь мужик в те минуты
денег, он тотчас же вытащил бы всю
свою пачку и стал бы раздавать направо и налево без счету.
— Боже! Это он старика отца
своего убил! — вскричала она, всплеснув руками. — Никаких я ему
денег не давала, никаких! О, бегите, бегите!.. Не говорите больше ни слова! Спасайте старика, бегите к отцу его, бегите!
— Мы к этому предмету еще возвратимся, — проговорил тотчас следователь, — вы же позволите нам теперь отметить и записать именно этот пунктик: что вы считали эти
деньги, в том конверте, как бы за
свою собственность.
На вопрос прокурора: где же бы он взял остальные две тысячи триста, чтоб отдать завтра пану, коли сам утверждает, что у него было всего только полторы тысячи, а между тем заверял пана
своим честным словом, Митя твердо ответил, что хотел предложить «полячишке» назавтра не
деньги, а формальный акт на права
свои по имению Чермашне, те самые права, которые предлагал Самсонову и Хохлаковой.
Дальше выяснилось даже, что Митя, напротив, часто говорил ей во весь этот месяц, что
денег у него нет ни копейки. «С родителя
своего все ждал получить», — заключила Грушенька.
Его нарочно выписала и пригласила из Москвы Катерина Ивановна за большие
деньги — не для Илюшечки, а для другой одной цели, о которой будет сказано ниже и в
своем месте, но уж так как он прибыл, то и попросила его навестить и Илюшечку, о чем штабс-капитан был заранее предуведомлен.
— Как же бы я мог тогда прямее сказать-с? Один лишь страх во мне говорил-с, да и вы могли осердиться. Я, конечно, опасаться мог, чтобы Дмитрий Федорович не сделали какого скандалу, и самые эти
деньги не унесли, так как их все равно что за
свои почитали, а вот кто же знал, что таким убивством кончится? Думал, они просто только похитят эти три тысячи рублей, что у барина под тюфяком лежали-с, в пакете-с, а они вот убили-с. Где же и вам угадать было, сударь?
— Никто вам там не поверит-с, благо денег-то у вас и
своих теперь довольно, взяли из шкатунки да и принесли-с.
А при аресте, в Мокром, он именно кричал, — я это знаю, мне передавали, — что считает самым позорным делом всей
своей жизни, что, имея средства отдать половину (именно половину!) долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором, он все-таки не решился отдать и лучше захотел остаться в ее глазах вором, чем расстаться с
деньгами!
Она начала рассказывать, она все рассказала, весь этот эпизод, поведанный Митей Алеше, и «земной поклон», и причины, и про отца
своего, и появление
свое у Мити, и ни словом, ни единым намеком не упомянула о том, что Митя, чрез сестру ее, сам предложил «прислать к нему Катерину Ивановну за
деньгами».
Это она великодушно утаила и не устыдилась выставить наружу, что это она, она сама, прибежала тогда к молодому офицеру,
своим собственным порывом, надеясь на что-то… чтобы выпросить у него
денег.
Он обсчитывает родного сына и на его же
деньги, на наследство матери его, которые не хочет отдать ему, отбивает у него, у сына же
своего, любовницу.
Зная, что он уже изменил ей (изменил в убеждении, что она уже все должна вперед сносить от него, даже измену его), зная это, она нарочно предлагает ему три тысячи рублей и ясно, слишком ясно дает ему при этом понять, что предлагает ему
деньги на измену ей же: „Что ж, примешь или нет, будешь ли столь циничен“, — говорит она ему молча
своим судящим и испытующим взглядом.
Ни в пьяном кутеже по трактирам, ни тогда, когда ему пришлось лететь из города доставать бог знает у кого
деньги, необходимейшие ему, чтоб увезть
свою возлюбленную от соблазнов соперника, отца
своего, — он не осмеливается притронуться к этой ладонке.
При первом же соблазне — ну хоть чтоб опять чем потешить ту же новую возлюбленную, с которой уже прокутил первую половину этих же
денег, — он бы расшил
свою ладонку и отделил от нее, ну, положим, на первый случай хоть только сто рублей, ибо к чему-де непременно относить половину, то есть полторы тысячи, довольно и тысячи четырехсот рублей — ведь все то же выйдет: „подлец, дескать, а не вор, потому что все же хоть тысячу четыреста рублей да принес назад, а вор бы все взял и ничего не принес“.
Старик, поклонявшийся
деньгам, как Богу, тотчас же приготовил три тысячи рублей лишь за то только, чтоб она посетила его обитель, но вскоре доведен был и до того, что за счастье почел бы положить к ногам ее
свое имя и все
свое состояние, лишь бы согласилась стать законною супругой его.
И вот в этот месяц безнадежной любви, нравственных падений, измены
своей невесте, присвоения чужих
денег, вверенных его чести, — подсудимый, кроме того, доходит почти до исступления, до бешенства, от беспрерывной ревности, и к кому же, к
своему отцу!
Оно написано за двое суток до преступления, и, таким образом, нам твердо теперь известно, что за двое суток до исполнения
своего страшного замысла подсудимый с клятвою объявлял, что если не достанет завтра
денег, то убьет отца, с тем чтобы взять у него
деньги из-под подушки „в пакете с красною ленточкой, только бы уехал Иван“.
В этом качестве домашнего соглядатая он изменяет
своему барину, сообщает подсудимому и о существовании пакета с
деньгами, и про знаки, по которым можно проникнуть к барину, — да и как бы он мог не сообщить!
Будучи высокочестным от природы
своей молодым человеком и войдя тем в доверенность
своего барина, отличившего в нем эту честность, когда тот возвратил ему потерянные им
деньги, несчастный Смердяков, надо думать, страшно мучился раскаянием в измене
своему барину, которого любил как
своего благодетеля.
Вероятно, он убил в раздражении, разгоревшись злобой, только что взглянул на
своего ненавистника и соперника, но убив, что сделал, может быть, одним разом, одним взмахом руки, вооруженной медным пестом, и убедившись затем уже после подробного обыска, что ее тут нет, он, однако же, не забыл засунуть руку под подушку и достать конверт с
деньгами, разорванная обложка которого лежит теперь здесь на столе с вещественными доказательствами.
Ну будь это, например, Смердяков, убивающий для грабежа, — да он бы просто унес весь пакет с собой, вовсе не трудясь распечатывать над трупом жертвы
своей; так как знал наверно, что в пакете есть
деньги — ведь при нем же их вкладывали и запечатывали, — а ведь унеси он пакет совсем, и тогда становится неизвестным, существовало ли ограбление?
Нет, именно так должен был поступить убийца исступленный, уже плохо рассуждающий, убийца не вор и никогда ничего до тех пор не укравший, да и теперь-то вырвавший из-под постели
деньги не как вор укравший, а как
свою же вещь у вора укравшего унесший — ибо таковы именно были идеи Дмитрия Карамазова об этих трех тысячах, дошедшие в нем до мании.
Давеча я был даже несколько удивлен: высокоталантливый обвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг сам — слышите, господа, сам — заявил про него в
своей речи, именно в том месте, где он указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы этого пакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то никто бы и не узнал в целом мире, что был пакет, а в нем
деньги, и что, стало быть,
деньги были ограблены подсудимым“.
Но почему же я не могу предположить, например, хоть такое обстоятельство, что старик Федор Павлович, запершись дома, в нетерпеливом истерическом ожидании
своей возлюбленной вдруг вздумал бы, от нечего делать, вынуть пакет и его распечатать: „Что, дескать, пакет, еще, пожалуй, и не поверит, а как тридцать-то радужных в одной пачке ей покажу, небось сильнее подействует, потекут слюнки“, — и вот он разрывает конверт, вынимает
деньги, а конверт бросает на пол властной рукой хозяина и уж, конечно, не боясь никакой улики.
„Да, но куда ж в таком случае делись
деньги, если их выбрал из пакета сам Федор Павлович, в его доме при обыске не нашли?“ Во-первых, в шкатулке у него часть
денег нашли, а во-вторых, он мог вынуть их еще утром, даже еще накануне, распорядиться ими иначе, выдать их, отослать, изменить, наконец,
свою мысль,
свой план действий в самом основании и при этом совсем даже не найдя нужным докладываться об этом предварительно Смердякову?
Наконец, никто из этих свидетелей
денег этих сам не считал, а лишь судил на
свой глаз.
Это легкомысленно, но именно по легкомыслию
своему он и был твердо уверен, что тот их выдаст ему, что он их получит и, стало быть, всегда может отправить вверенные ему госпожою Верховцевой
деньги по почте и расквитаться с долгом.
«Ну, а обложка
денег, а разорванный на полу пакет?» Давеча, когда обвинитель, говоря об этом пакете, изложил чрезвычайно тонкое соображение
свое о том, что оставить его на полу мог именно вор непривычный, именно такой, как Карамазов, а совсем уже не Смердяков, который бы ни за что не оставил на себя такую улику, — давеча, господа присяжные, я, слушая, вдруг почувствовал, что слышу что-то чрезвычайно знакомое.
Тут же оставил у меня
деньги, почти десять тысяч, — вот те самые, про которые прокурор, узнав от кого-то, что он посылал их менять, упомянул в
своей речи.
— Трифон-то, — заговорил суетливо Митя, — Борисыч-то, говорят, весь
свой постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю «галдарею», говорят, в щепки разнес — все клада ищет, вот тех самых
денег, полторы тысячи, про которые прокурор сказал, что я их там спрятал. Как приехал, так, говорят, тотчас и пошел куролесить. Поделом мошеннику! Сторож мне здешний вчера рассказал; он оттудова.