Неточные совпадения
И не то чтоб он при этом имел вид, что случайно забыл или намеренно
простил обиду, а просто не считал ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей.
— Я вам, господа, зато всю правду скажу: старец великий!
простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и в голову не приходило.
—
Простите, господа, что оставляю вас пока на несколько лишь минут, — проговорил он, обращаясь ко всем посетителям, — но меня ждут еще раньше вашего прибывшие. А вы все-таки не лгите, — прибавил он, обратившись к Федору Павловичу с веселым лицом.
А ты лучше помоли царицу небесную, скорую заступницу и помощницу, о здоровье его, да чтоб и тебя
простила за неправильное размышление твое.
Только бы покаяние не оскудевало в тебе — и все Бог
простит.
Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не
простил Господь воистину кающемуся.
Покойнику в сердце все
прости, чем тебя оскорбил, примирись с ним воистину.
— Благослови Господь вас обеих, и тебя и младенца Лизавету. Развеселила ты мое сердце, мать.
Прощайте, милые,
прощайте, дорогие, любезные.
Простите, что пробыть не могу с вами долее, ждут меня.
—
Простите великодушно за то, что заставил столько ждать. Но слуга Смердяков, посланный батюшкою, на настойчивый мой вопрос о времени, ответил мне два раза самым решительным тоном, что назначено в час. Теперь я вдруг узнаю…
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. —
Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
Господа свидетели,
простите гнев мой, но я предчувствовал, что этот коварный старик созвал всех вас сюда на скандал.
Я пошел с тем, чтобы
простить, если б он протянул мне руку,
простить и прощения просить!
— Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, — набросился Федор Павлович на отца Иосифа. — Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения женщина», может быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она, может быть, в юности пала, заеденная средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христос
простил…
— Христос не за такую любовь
простил… — вырвалось в нетерпении у кроткого отца Иосифа.
—
Простите!
Простите все! — проговорил он, откланиваясь на все стороны своим гостям.
— Петр Александрович, как же бы я посмел после того, что случилось! Увлекся,
простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
—
Простите, — сказал вдруг игумен. — Было сказано издревле: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся слышав, глаголах в себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелити тщеславную душу мою». А потому и мы благодарим вас с покорностью, гость драгоценный!
Ты выслушаешь, ты рассудишь, и ты
простишь…
А мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший
простил.
а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне
прости, ты многое мне сегодня должен
простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это…
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не
простит?
— Но я ее видел… Стало быть, она… Я узнаю сейчас, где она…
Прощай, Алексей! Езопу теперь о деньгах ни слова, а к Катерине Ивановне сейчас же и непременно: «Кланяться велел, кланяться велел, кланяться! Именно кланяться и раскланяться!» Опиши ей сцену.
—
Прощай, ангел, давеча ты за меня заступился, век не забуду. Я тебе одно словечко завтра скажу… только еще подумать надо…
— Уходите, Алексей Федорович! Мне стыдно, мне ужасно! Завтра… умоляю вас на коленях, придите завтра. Не осудите,
простите, я не знаю, что с собой еще сделаю!
Я и закричал как дурак: «Кошелек!»
Прости дурачеству — это только вздор, а на душе у меня… тоже прилично…
Ну и довольно,
прощай, что болтать-то!
— Хорошо, я пойду, — сказал Алеша, — только я вас не знаю и не дразню. Они мне сказали, как вас дразнят, но я вас не хочу дразнить,
прощайте!
— Но я желаю, чтоб и Алеша (ах, Алексей Федорович,
простите, что я вас назвала Алешей просто), я желаю, чтоб и Алексей Федорович сказал мне теперь же при обоих друзьях моих — права я или нет?
Все, впрочем, в двух словах, я уже решилась: если даже он и женится на той… твари, — начала она торжественно, — которой я никогда, никогда
простить не могу, то я все-таки не оставлю его!
Прощайте, Катерина Ивановна, вам нельзя на меня сердиться, потому что я во сто раз более вас наказан: наказан уже тем одним, что никогда вас не увижу.
Вы слишком сознательно меня мучили, чтоб я вам в эту минуту мог
простить.
Потом
прощу, а теперь не надо руки.
Простите, Алексей Федорович, я не могу вспомнить без негодования этого позорного его поступка… одного из таких поступков, на которые может решиться только один Дмитрий Федорович в своем гневе… и в страстях своих!
— За ужасную глупость, Lise!
Прощайте.
Ибо что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал и кричал ему: «
Простите папочку,
простите папочку», — то это только Бог один знает да я-с.
— Lise, милейший Алексей Федорович, — зашептала она почти на ухо, — Lise меня странно удивила сейчас, но и умилила, а потому сердце мое ей все
прощает.
— Ну,
простите, если не так… Я, может быть, ужасно глупо… Вы сказали, что я холоден, я взял и поцеловал… Только я вижу, что вышло глупо…
— Нет, не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она позволила, я не покажу. Я завтра приду и, если хотите, я с вами о многом переговорю, а теперь —
прощайте!
Оговорюсь: я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькое измышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского ума, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно
простить, но и оправдать все, что случилось с людьми, — пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять!
И какая же гармония, если ад: я
простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше.
А если так, если они не смеют
простить, где же гармония?
Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право
простить?
— Нет, не могу допустить. Брат, — проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, — ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право
простить? Но существо это есть, и оно может все
простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о нем, а на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».
—
Прощай, Иван, очень-то не брани! — крикнул в последний раз отец.
И стал он вдруг, глядя на них и любуясь, просить и у них прощения: «Птички Божии, птички радостные,
простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил».