Неточные совпадения
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще
дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не знают и не
понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще
детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Знал Алеша, что так именно и чувствует и даже рассуждает народ, он
понимал это, но то, что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, — в этом он не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу
детей своих.
Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может
понять), то и отдаст за нее собственных
детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток — зарежет, будучи верен — изменит.
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность
ребенка и особенно целой группы
детей. Надо именно начинать серьезно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша
понимал это инстинктом.
— Идите, — говорю, — объявите людям. Все минется, одна правда останется.
Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей было великодушия.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и
детей моих любить не смею. Господи, да ведь
поймут же
дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
— Нет, нет, — все будто еще не
понимает Митя, — ты скажи: почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно
дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят
дитё?
Дети озабоченно переглянулись друг с другом, осклабившиеся лица их стали выражать беспокойство. Они, впрочем, еще не
понимали вполне, чего от них добиваются.
Заговорит, заговорит — ничего
понимать не могу, думаю, это он об чем умном, ну я глупая, не
понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про
дитё, то есть про
дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно
дитё?» «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, по мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое
дитё — ничегошеньки не
поняла.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де
поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче
детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
Неточные совпадения
Левин в душе осуждал это и не
понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать
детей.
Кроме того, тотчас же по нескольким словам Дарья Александровна
поняла, что Анна, кормилица, нянька и
ребенок не сжились вместе и что посещение матерью было дело необычайное.
— Для чего же ты не позволил мне кормить, когда я умоляла об этом? Всё равно (Алексей Александрович
понял, что значило это «всё равно»), она
ребенок, и его уморят. — Она позвонила и велела принести
ребенка. — Я просила кормить, мне не позволили, а теперь меня же упрекают.
Если я не
понимаю, я виноват, или я глупый или дурной мальчик», думал
ребенок; и от этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти неприязненное выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли Вронского.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого
ребенка. Что он
понимает в любви к
детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе».