Неточные совпадения
Ну что, думаю, я всю жизнь верила — умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух на могиле»,
как прочитала я у одного писателя.
— Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, — усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. — Сколько я понимаю, это, стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это
как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал, что все это серьезно и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй, так и смертную казнь.
Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства, разговорился с ним; а так
как принят был не по знакомству, а
как подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом, то, видя, с своей стороны,
как я принят у его начальника, он удостоил меня некоторою откровенностию, —
ну, разумеется, в известной степени, то есть скорее был вежлив, чем откровенен, именно
как французы умеют быть вежливыми, тем более что видел во мне иностранца.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь:
как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено.
Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
А то
как я ему объясню при всех, что я, например, то и то…
ну то есть то и то, понимаете?
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да
как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и
как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу?
Ну, вот сам видишь,
как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу
как дурак, тогда
как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Ну вот вдруг я тогда и получаю по почте четыре тысячи пятьсот рублей; разумеется, недоумеваю и удивлен
как бессловесный.
Ну так неужто ж он мне вдобавок и деньги даст, чтоб этакому случаю способствовать, тогда
как сам он от нее без памяти?
— Нет, нет, я только теперь перекрещу тебя, вот так, садись.
Ну, теперь тебе удовольствие будет, и именно на твою тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила, да
как говорит-то,
как говорит!
«
Ну, брат, я таких,
как ты, не видывал», — отрезал тогда Федор Павлович и подарил ему десять рублей.
— Тот ему
как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю.
Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
—
Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про
какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение
как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня,
как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его, а?
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется.
Ну, объявляй правду, дави меня,
как таракана… Да что с тобой?
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же,
как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
—
Ну хорошо, — сказал он, — видите,
как вы меня больно укусили,
ну и довольно ведь, так ли? Теперь скажите, что я вам сделал?
—
Ну можно ли, можно ли вам, да еще в этом платье, связываться с мальчишками! — гневно вскричала она,
как будто даже имея какое-то право над ним, — да вы сами после того мальчик, самый маленький мальчик,
какой только может быть!
«
Ну что я понимаю в любви и в женщинах и
как могу я заключать такие решения», — с упреком себе думал он после каждой подобной своей мысли или догадки.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, —
ну что-нибудь сказать, потому что сердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его,
как и давеча.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки —
ну все, даже Lise, вот уже целый месяц
как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
И этот стишок немецкий сказал,
ну точно
как вы!
—
Ну Карамазов или
как там, а я всегда Черномазов… Садитесь же, и зачем он вас поднял? Дама без ног, он говорит, ноги-то есть, да распухли,
как ведра, а сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая, а теперь вон словно иглу проглотила…
— «
Ну, отвечаю, это
как кто кого обожает, а ты и мала куча, да вонюча».
Ну-с вот-с, тянет меня тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь, а
как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша.
«
Ну, мальчик,
как же мы, говорю, с тобой в дорогу-то соберемся?» — думаю на вчерашний-то разговор навести.
Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать,
как другие, принимая деньги, кривляться,
ну тогда бы еще мог снести и принять, а то он уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно.
— А то, что ты такой же точно молодой человек,
как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик,
ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не очень тебя обидел?
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел,
как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу.
Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Если бы все было
как на сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя,
ну тогда еще можно любоваться ими.
Ну вот живет генерал в своем поместье в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей
как приживальщиков и шутов своих.
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да ты б с самого начала уведомил,
ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя», — смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: «Ах ты, монах», — говорят.
«Да
как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, —
ну разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
— Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. —
Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет,
как уже «впал я в руки Бога живаго», — вот
как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
Ну и пусть бы не было чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось чудного и не оправдалось немедленно ожидаемое, но зачем же объявилось бесславие, зачем попустился позор, зачем это поспешное тление, «предупредившее естество»,
как говорили злобные монахи?
— Ого, вот мы
как! Совсем
как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то!
Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же тебя за образованного человека почитал…
— Эге! Так ты вот
как! Значит, совсем уж бунт, баррикады!
Ну, брат, этим делом пренебрегать нечего. Зайдем ко мне… Я бы водочки сам теперь тяпнул, смерть устал. Водки-то небось не решишься… аль выпьешь?
— Свечей… конечно, свечей… Феня, принеси ему свечку…
Ну, нашел время его привести! — воскликнула она опять, кивнув на Алешу, и, оборотясь к зеркалу, быстро начала обеими руками вправлять свою косу. Она
как будто была недовольна.
Да ведь я низкая, я ведь неистовая,
ну, а в другую минуту я, бывало, Алеша, на тебя
как на совесть мою смотрю.
Ну так
как же ты теперь понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг это самое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет.
«Брак? Что это… брак… — неслось,
как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово…
Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
В остолбенении стоял он, недоумевая,
как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему голову… «
Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
Не понимаешь, Феня,
какой забор,
ну да ничего… все равно, завтра услышишь и все поймешь… а теперь прощай!
— Да слушай: чтобы сыру там, пирогов страсбургских, сигов копченых, ветчины, икры,
ну и всего, всего, что только есть у них, рублей этак на сто или на сто двадцать,
как прежде было…
— Те-те-те, вот оно что!
Ну, наделаешь ты теперь там дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь
как не понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть человеком, — воскликнул он громко Мите, — слышишь, Дмитрий!
«Она теперь с ним,
ну вот и погляжу,
как она теперь с ним, со своим прежним милым, и только этого мне и надо».
—
Ну вот, опять…
Ну, развеселись, развеселись! — уговаривала его Грушенька. — Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, — повелительно обратилась она
как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване. — Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот что! — прибавила она с загоревшимися вдруг глазами.
—
Ну, садись теперь подле, рассказывай,
как ты вчера обо мне услышал, что я сюда поехала; от кого от первого узнал?
—
Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких,
как ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты для меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу…
Ну ступай, ступай теперь, веселись.
«
Ну и пусть их,
ну и пусть их, — говорила сентенциозно Грушенька с блаженным видом в лице, — кой-то денек выйдет им повеселиться, так и не радоваться людям?» Калганов же смотрел так,
как будто чем запачкался.