Неточные совпадения
Ну а коль прочтут роман
и не увидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича?
Ну вот
и все предисловие.
Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе
и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да
и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
Ну, а коли нет потолка, стало быть, нет
и крючьев.
Ну авось
и там до тебя ничего не коснется, вот ведь я почему
и дозволяю тебе, что на последнее надеюсь.
«
Ну, теперь заране себя знаю, раздражен, заспорю… начну горячиться —
и себя
и идею унижу», — мелькнуло у него в голове.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» —
ну тут он меня
и пощекотал…
Ну-с, а прочее все еще подвержено мраку неизвестности, хотя бы некоторые
и желали расписать меня.
Впрочем, кажется, не отец лжи, это я все в текстах сбиваюсь,
ну хоть сын лжи,
и того будет довольно.
Ну что, думаю, я всю жизнь верила — умру,
и вдруг ничего нет,
и только «вырастет лопух на могиле», как прочитала я у одного писателя.
Ну теперь, после такого вашего признания, я верую, что вы искренни
и сердцем добры.
— Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, — усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. — Сколько я понимаю, это, стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков
и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал, что все это серьезно
и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину
и приговаривать розги
и каторгу, а пожалуй, так
и смертную казнь.
Это
и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено,
и совесть нынешнего преступника весьма
и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом,
ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца
и вор, — справедливая христианская церковь».
— Митя! Митя! — слабонервно
и выдавливая из себя слезы, вскричал Федор Павлович, — а родительское-то благословение на что? А
ну прокляну, что тогда будет?
— Петр Александрович, как же бы я посмел после того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся!
И, кроме того, потрясен! Да
и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел!
Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
«Черт его знает, а
ну как обманывает!» — остановился в раздумье Миусов, следя недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом. Тот обернулся
и, заметив, что Петр Александрович за ним следит, послал ему рукою поцелуй.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он
и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение
и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь
и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено.
Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь
и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
А то как я ему объясню при всех, что я, например, то
и то…
ну то есть то
и то, понимаете?
—
Ну, отцы,
и я за Петром Александровичем!
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого
и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек, старинный
и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь,
и коли он ничего, не сердится, то как-то
и легче сердцу, а коли сердится,
ну, тогда грустней.
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу?
Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете
и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг
и говорить стал секретно,
и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Не скрыла,
ну а мне, разумеется, того было
и надо.
Ну, так
и сидит наш подполковник дома, голову себе обвязал полотенцем, ему они все три льду к темени прикладывают; вдруг вестовой с книгою
и с приказом: «Сдать казенную сумму, тотчас же, немедленно, через два часа».
Раз, брат, меня фаланга укусила, я две недели от нее в жару пролежал;
ну так вот
и теперь вдруг за сердце, слышу, укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь?
Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела,
ну как скатерть,
и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся
и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!
Ну, а подполковник казенную сумму сдал — благополучно
и всем на удивленье, потому что никто уже у него денег в целости не предполагал.
Ну вот вдруг я тогда
и получаю по почте четыре тысячи пятьсот рублей; разумеется, недоумеваю
и удивлен как бессловесный.
Ну да, Иван влюбился в нее, влюблен
и теперь, я это знаю, я глупость сделал, по-вашему, по-светскому, но, может быть, вот эта-то глупость одна теперь
и спасет нас всех!
Ну, слова-то были
и гордые. Она вынудила у меня тогда великое обещание исправиться. Я дал обещание.
И вот…
Ну так узнай же теперь, что я воришка, я вор по карманам
и по передним!
Ну так неужто ж он мне вдобавок
и деньги даст, чтоб этакому случаю способствовать, тогда как сам он от нее без памяти?
— Нет, нет, я только теперь перекрещу тебя, вот так, садись.
Ну, теперь тебе удовольствие будет,
и именно на твою тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила, да как говорит-то, как говорит!
«
Ну, брат, я таких, как ты, не видывал», — отрезал тогда Федор Павлович
и подарил ему десять рублей.
Ведь коли Бог есть, существует, —
ну, конечно, я тогда виноват
и отвечу, а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то?
—
Ну так, значит,
и я русский человек,
и у меня русская черта,
и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот
и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился…
и не замечаю.
Ну, вот еще рюмочку,
и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван…
и не сказал, что вру?
—
Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался
и вдруг длинно
и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня
и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Знаю, бывало, что так у ней всегда болезнь начиналась, что завтра же она кликушей выкликать начнет
и что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает,
ну да ведь хоть
и обман, да восторг.
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она
и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо.
И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум
и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась
и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Я, кажется, все понял из давешних восклицаний
и кой из чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил тебя сходить к ней
и передать, что он…
ну…
ну, одним словом, «откланивается»?
— А хотя бы даже
и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так
и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь
и тебя спросить в таком случае: считаешь ты
и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его, а?
— А, он послал вас,
ну так я
и предчувствовала.
—
Ну уж
и продажная. Сами вы девицей к кавалерам за деньгами в сумерки хаживали, свою красоту продавать приносили, ведь я же знаю.
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги,
и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется.
Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с тобой?
— Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесят пять всего, но я хочу
и еще лет двадцать на линии мужчины состоять, так ведь состареюсь — поган стану, не пойдут они ко мне тогда доброю волей,
ну вот тут-то денежки мне
и понадобятся.
Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на сегодня велел приходить: хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку,
ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий
и мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да без Грушки
и уже от нее совсем отказаться, а?
— Вот таких-то эти нежные барышни
и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как
и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!