Неточные совпадения
Григорий снес эту пощечину
как преданный раб, не сгрубил
ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись ей
в пояс, внушительно произнес, что ей «за сирот Бог заплатит».
Как бы там
ни было, молодой человек не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками
в двугривенный, а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки
в десять строчек об уличных происшествиях, за подписью «Очевидец».
Вопрос для нашего монастыря был важный, так
как монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит:
в нем не было
ни мощей святых угодников,
ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят,
в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будет
ни богатых,
ни бедных,
ни возвышающихся,
ни униженных, а будут все
как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
—
В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь
в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И
ни одной-то женщины
в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только
как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы,
как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно,
ни до чего не дойдете
в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь
в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет
как призрак.
Главное же потому устраняется, что суд церкви есть суд единственно вмещающий
в себе истину и
ни с
каким иным судом вследствие сего существенно и нравственно сочетаться даже и
в компромисс временный не может.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например
как бы мы теперь, не верующего
ни в Бога,
ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться
в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом
в его положении.
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник,
как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я
в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться
в том, что мы с вами там накутили…
«А ведь идет на обед
как ни в чем не бывало! — подумал он. — Медный лоб и карамазовская совесть».
Надо заметить, что он действительно хотел было уехать и действительно почувствовал невозможность, после своего позорного поведения
в келье старца, идти
как ни в чем не бывало к игумену на обед.
Вот
в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не
в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой,
как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил,
ни в сем веке,
ни в будущем; а
в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Веришь ли, никогда этого у меня
ни с
какой не бывало,
ни с единою женщиной, чтобы
в этакую минуту я на нее глядел с ненавистью, — и вот крест кладу: я на эту глядел тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, — с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!
Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну
как скатерть, и вдруг, тоже
ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне
в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!
С своей стороны и она все шесть недель потом
как у нас
в городе прожила —
ни словечком о себе знать не дала.
Нравственно же воротился почти тем же самым,
как и до отъезда
в Москву: все так же был нелюдим и
ни в чьем обществе не ощущал
ни малейшей надобности.
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому
в самое то время,
как я Богом стану немедленно проклят-с,
в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно
как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и
ни во что вменяется, — так ли хоть это-с?
Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне
в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и
в тот же миг его придавила,
как таракана, и пошел бы я
как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя Бога.
Бывали, однако, очень редкие случаи, что и он разговорится с прибывшими, но большею частию произносил одно лишь какое-нибудь странное слово, задававшее всегда посетителю большую загадку, и затем уже, несмотря
ни на
какие просьбы, не произносил ничего
в объяснение.
Ибо и отрекшиеся от христианства и бунтующие против него
в существе своем сами того же самого Христова облика суть, таковыми же и остались, ибо до сих пор
ни мудрость их,
ни жар сердца их не
в силах были создать иного высшего образа человеку и достоинству его,
как образ, указанный древле Христом.
А потому
как ни озабочен он был теперь, но ему вдруг захотелось свернуть к ним и вступить
в разговор.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого не любит,
ни того,
ни другого?» Замечу, что Алеша
как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя
в них, когда они
в последний месяц, случалось, приходили ему.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила
в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его
ни за что,
ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой,
какого я только имею
в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Вы не можете себе представить,
как я была вчера и сегодня утром несчастна, недоумевая,
как я напишу им это ужасное письмо… потому что
в письме этого никак,
ни за что не передашь…
— Да
как ни уверяйте его, что вам жалко
в нем друга, а все-таки вы настаиваете ему
в глаза, что счастье
в том, что он уезжает… — проговорил как-то совсем уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом и не садился.
— Иван, — крикнул он ему,
как потерянный, вслед, — воротись, Иван! Нет, нет, он теперь
ни за что не воротится! — воскликнул он опять
в горестном озарении, — но это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо. Несправедливо и злобно… — Алеша восклицал
как полоумный.
План его состоял
в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть,
как вчера, через тот плетень, войти
в сад и засесть
в ту беседку «Если же его там нет, — думал Алеша, — то, не сказавшись
ни Фоме,
ни хозяйкам, притаиться и ждать
в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет
в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и
в монастырь не попасть сегодня…
У нас же все будут счастливы и не будут более
ни бунтовать,
ни истреблять друг друга,
как в свободе твоей, повсеместно.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы, что пришла она
в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто
в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким,
как прежде, много надеясь, но не зная на что, многого, слишком многого ожидая от жизни, но ничего не умея сам определить
ни в ожиданиях,
ни даже
в желаниях своих.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и сам он решительно не сумел бы изложить
ни одной причины
в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен
как самый тяжкий обидчик,
какого только можно приискать на свете.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел
в вагон и полетел
в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него
ни вести,
ни отзыва;
в новый мир,
в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а
в сердце заныла такая скорбь,
какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая
в Москву, он вдруг
как бы очнулся.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а
как она постучится
в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей где и куда постучаться), то надо было отпереть двери
как можно скорее и отнюдь не задерживать ее
ни секунды напрасно
в сенях, чтобы чего, Боже сохрани, не испугалась и не убежала.
Этого
как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть,
ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов,
как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел
в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым
в полноте,
как прежде, с новыми,
как бы новые
ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно
в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил
в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил,
ни жена,
ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу
в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце
как в раю веселится… долг исполнил…
—
Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя
в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен
ни к
какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Главное то было нестерпимо обидно, что вот он, Митя, стоит над ним со своим неотложным делом, столько пожертвовав, столько бросив, весь измученный, а этот тунеядец, «от которого зависит теперь вся судьба моя, храпит
как ни в чем не бывало, точно с другой планеты».
Но таким образом опять получился факт, что всего за три, за четыре часа до некоторого приключения, о котором будет мною говорено ниже, у Мити не было
ни копейки денег, и он за десять рублей заложил любимую вещь, тогда
как вдруг, через три часа, оказались
в руках его тысячи…
—
В карман? Да,
в карман. Это хорошо… Нет, видите ли, это все вздор! — вскричал он,
как бы вдруг выходя из рассеянности. — Видите: мы сперва это дело кончим, пистолеты-то, вы мне их отдайте, а вот ваши деньги… потому что мне очень, очень нужно… и времени, времени
ни капли…
—
Как ни в чем? Это с такими-то тысячами, да
ни в чем?
— На четыреста рублей, не менее
как на четыреста, чтобы точь-в-точь по-тогдашнему, — командовал Митя. — Четыре дюжины шампанского,
ни одной бутылки меньше.
Скакали уже почти час. Митя молчал, а Андрей, хотя и словоохотливый был мужик, тоже не вымолвил еще
ни слова, точно опасался заговорить, и только живо погонял своих «одров», свою гнедую, сухопарую, но резвую тройку.
Как вдруг Митя
в страшном беспокойстве воскликнул...
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней
как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь
ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло
в его голове. Грушенька
в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась
в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова
как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к барину и, войдя
в сад, увидали на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома
в сад стояла настежь отпертою, тогда
как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию
ни под
каким видом не позволял стучать к себе.
Николай Парфенович слушал и тоже смеялся. Прокурор хоть и не смеялся, но зорко, не спуская глаз, разглядывал Митю,
как бы не желая упустить
ни малейшего словечка,
ни малейшего движения его,
ни малейшего сотрясения малейшей черточки
в лице его.
Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел к ним боком и смотрел
в стену, пересиливая
в себе дурное чувство.
В самом деле ему ужасно
как хотелось встать и объявить, что более не скажет
ни слова, «хоть ведите на смертную казнь».
—
Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я — трагически описав,
как хотел убить и
как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма!
В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
Эта докторша была одних лет с Анной Федоровной и большая ее приятельница, сам же доктор вот уже с год заехал куда-то сперва
в Оренбург, а потом
в Ташкент, и уже с полгода
как от него не было
ни слуху
ни духу, так что если бы не дружба с госпожою Красоткиной, несколько смягчавшая горе оставленной докторши, то она решительно бы истекла от этого горя слезами.
— То есть не смешной, это ты неправильно.
В природе ничего нет смешного,
как бы там
ни казалось человеку с его предрассудками. Если бы собаки могли рассуждать и критиковать, то наверно бы нашли столько же для себя смешного, если не гораздо больше,
в социальных отношениях между собою людей, их повелителей, — если не гораздо больше; это я повторяю потому, что я твердо уверен, что глупостей у нас гораздо больше. Это мысль Ракитина, мысль замечательная. Я социалист, Смуров.
Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом с Марьей, раздался смех,
как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил
ни с того
ни с сего один раздраженный человек вроде купеческого приказчика и не наш торговец, а из приезжих,
в длиннополом синем кафтане,
в фуражке с козырьком, еще молодой,
в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он был
в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.